А начинался день так себе: я проспал и не пошёл на работу.
…Вот бывают такие дни, которые потом вспоминаешь, и кажется – вот она, развилка судьбы. Точка бифуркации, когда возможная траектория ветвится: могло так дальше пойти, а могло – вот этак. И выбор может зависеть от одного твоего «да» или «нет», от поворота налево или направо… Но даже если механизмы там совсем не такие, даже если допустить, что маршрут определён сильнее, чем кажется, этот-то день по другому разряду прошёл. Ничего не определил, ни на что не повлиял. Москва, работа, футбол, музыка. Пара случайностей, воспоминания, два несостоявшихся свидания взамен на удивительное знакомство, пара новых записей в телефонной книжке. День как день. A day in the life.
Вот, кстати, о телефонной книжке. Я привык вести её аккуратно и педантично: все абоненты, включая одноклассников и однокурсников, были снабжены, помимо имён и фамилий, ещё и отчествами, номера телефонов были выведены зелёной ручкой, а дни рождения – красной. Эту карманную записную книжку подарила мне на какой-то Новый год одноклассница с длинной косой – с такими подарками следовало обходиться бережно. Контакты, в постоянстве и важности которых я не был уверен, не попадали в основной, алфавитный раздел, а находили пристанище на обочине книжки, благо в начале и конце хватало чистых неалфавитных страниц. И никаких тут вам Ань на «А» или Оль на «О»: не знаешь фамилию – подумай хорошенько, точно ли нужна тебе эта запись среди проверенных временем абонентов, а если всё-таки нужна – ну и запиши куда-нибудь в самый конец. Потом то же самое стало происходить с рабочими контактами. Вот так и с ДЕЗами, в два из которых мне следовало в тот день заскочить, чтобы обновить в программе какую-то форму, которую я и ваял полночи. Может, это и удобно было бы: Хамовники – на «Х», Зюзино – на «З», а Бирюлёво Восточное на что? на «Б»? или на «В»?.. Но странно было бы видеть все эти ДЭЗы/ДЕЗы, ЖЭКи и ТСЖ рядом с людьми, которые в книжке уже прижились и пригрелись.
Я полистал книжку и вдруг подумал, что уже очень давно не добавлял алфавитных записей – ни людей, ни конторы. Всё казалось временным, непостоянным? или просто неважным?
Кончался век, и у некоторых абонентов стали появляться, помимо домашних и рабочих, ещё и мобильные телефоны. Их я тоже аккуратно записывал в книжку. Да, шёл последний год века, самое удивительное и невообразимое уже произошло: наступил новый год, у которого все четыре цифры отличались от старого. Две первые цифры года, которые всегда отбрасывались за ненадобностью, что в школьных тетрадях, что в промышленных базах данных, – эти первые две цифры поменялись и стали равны номеру века – всего на год. Этакий год – эстафетная палочка, от века к веку. Поменялись и вторые две, которые всегда только и были значимыми, а теперь их место заняли два круглых, как бублики – или, лучше, как баранки – нуля. Пугавшая всех «проблема-2000» то ли оказалась преувеличенной, то ли её успели-таки в основном решить – люди в ИТ-отрасли шутили, что главная проблема-2000 в том, что в 2000-м году на неё перестали давать деньги…
Итак, я позвонил в два ДЕЗа и сообщил, что обновление готово, и я привезу его в понедельник. Они, кажется, были даже рады: пятница, конец недели, лето, август, всем хочется поскорее разделаться с делами и – «тёплый портвейн, из бумажных стаканов вода». Возможно, чопорные дамы и добродушные тётушки из договорных отделов изложили бы устремления пятничного вечера немного другими словами. Детали.
Сам я не отказался бы махнуть вечером на дачу: было то короткое время, когда наша северная природа вознаграждает наконец за терпение не только садовода-труженика, но и садовода-наблюдателя и -собирателя, вроде меня. Но до вечера ещё целый рабочий день.
Стало быть, на эту работу я не пошёл, а пошёл сразу на любимую – в академический институт, к электронному каталогу периодической печати, словарю Зализняка, морфемам и флексиям, модулю морфологического разбора и полнотекстовому индексу. Да, проблема-2000 была решена, и можно было заняться более интересными вещами: я соорудил там «на коленке» свой собственный «маленький Яндекс» и учил его склонять слова и разбирать тексты на русском языке. Да и на английском тоже, но с английским проще – он аналитический, склоняется мало. Заодно я почитывал статьи на английском – чтобы язык подтянуть, да и просто из любопытства. Ну, и на русском тоже почитывал…
Кончался век, и пресса вовсю упражнялась в подведении его итогов, составляла списки и рейтинги, 100 лучших, 500 величайших и так далее. О, какое удовольствие доставила мне колонка в «Вашингтон пост», автор которой десять абзацев подряд рассуждал, можно ли считать Майкла Джордана лучшим спортсменом XX века, приводил «за» и «против», вертел аргументы так и этак, а потом за один, последний, абзац доказал (американец! американцам!!), что лучший спортсмен XX века – Пеле. А вот что касается музыки, то тут было намного меньше разногласий: лучшими музыкантами и исполнителями века почти во всех рейтингах оказывались «Битлз». И я просматривал эти обзоры и рейтинги, обучая свой модуль строить гипотезы и статистически определять модель словообразования даже для тех слов, которых не было в словаре. Битл, битлы. Битлов, битлам, битлами, о битлах. Тип склонения – 1b по Зализняку.
От всего этого великолепия по пятницам полагалось уходить в пять часов, не позже: шеф открывал «технологическое окно» и всех выгонял. Окно было огромным, шехтелевским, во всю стену: строго возбранялось появляться до утра понедельника, даже в тех случаях, когда суббота или воскресенье оказывались рабочими из-за праздников и переносов. Никто не огорчался, и меня тоже это вполне устраивало: вечером по пятницам я играл в футбол в Олимпийской деревне. Поэтому не стал даже обедать: в столовую, где бывали часовые очереди и чуть ли не к полудню кончалась вся еда, мы и так не ходили, а вот недешёвый буфет на 15-м этаже я изредка себе позволял, и тогда голубоватый буфетчик приносил блюдечко салата оливье и полпорции пельменей; за два года число пельменей в этом чудо-блюде потихоньку сократилось с двенадцати до восьми – пельменная дефляция. Вместо этого я закусил хот-догом уже на «Юго-Западной» («горчица? кетчуп? майонез?» – «мажьте, мажьте»), а тут и автобус подошёл – 667-й, до Олимпийской деревни. Подошёл старый, тёплый и ламповый ЛиАЗ-677, со стеклом, отделяющим кабину водителя от салона, стеклом, около которого в детстве так здорово было стоять и смотреть вперёд, как на капитанском мостике, и можно даже не обращать внимания на строгую надпись: «Не загораживайте стекло кабины водителя!» – потому что, если верить папе и маме, я ещё недостаточно высок, чтобы что-нибудь тут загородить, хотя и умею уже читать. И можно было смотреть на дорогу, и на водителя, и на коричневый клетчатый кожух прямо перед собой, под которым, я знал, прячется мотор.
ЛиАЗ-677 по маршруту № 667 – ну песня! С песней он и помчался по проспекту Вернадского, лихо притормозил у перекрёстка и затаился, чтобы под стрелку повернуть на безымянную дорогу, пришедшую сюда из моего родного квартала 34-35 Юго-Запада (номеров два, а квартал один, и никто не знает точно, где могла бы быть граница, так и говорят всегда – «тридцать четвёртый – тридцать пятый квартал»). Там эта дорога ограничивает квартал с севера и называется улицей Коштоянца, а сюда приходит, перейдя овраг и плавно повернув на 90 градусов. Говорили, что и этот кусок дороги теперь считается улицей Коштоянца, но ни карты, ни городские указатели об этом пока ничего не знали. А здания, те немногие, какие были, нумеровались по проспекту Вернадского.
Я ещё помню, как эта дорога приходила прямо к стеклянному павильону – северному выходу «Юго-Западной», и автобусы поворачивали на неё сразу за этим павильоном. Теперь дорогу подвинули чуть подальше, а старая стала пешеходной, и по ней теперь ходят студенты моей альма-матер, МИРЭА. Сейчас август и никаких студентов нет, ну а во все остальные месяцы они идут здесь к метро и от метро непрерывным потоком. Собственно, и я мог бы ходить по ней в Олимпийку – Олимпийскую деревню: идти минут пятнадцать, не больше, но тогда и выходить надо сразу из этого выхода, «последний вагон из центра – налево», ну а я выхожу из первого, где автобус, потому что там хот-дог.
Может быть, дело ещё и в том, что мне просто неохота идти пешком. Дорога лежит вдоль главного корпуса МИРЭА, длиннющего, в полкилометра или больше, и автобус промахивает его быстро, а если идёшь по этой дороге своими ногами, то невольно засматриваешься на стены своего – теперь уже в прошлом своего – вуза, невольно начинаешь считывать со стен эту, по выражению, кажется, Андрея Битова, «магнитно-каменную плёнку», начинаешь что-то вспоминать и заново переживать. Мой однокурсник и друг, известный в литературных кругах московский поэт, публиковавшийся полумиллионными тиражами (на последней странице бесплатной подмосковной рекламной газеты, но к чёрту подробности), признавался даже, что по дороге ко мне в гости специально проезжает одну лишнюю остановку метро, выходит на «Юго-Западной», берёт пару банок пива и идёт пешком мимо МИРЭА, воспроизводя со стен родного вуза эту самую плёнку и надеясь выловить жемчужину вдохновения в нахлынувшей волне воспоминаний. Возможно даже, что Поэт выражался ярче и ёмче («чтобы вштырило», например), точно не помню.
Ну вот, а нам зачем эта меланхолия перед футболом? Вовсе ни к чему. Да нет, свой ностальгический и элегический потенциал я не переоценивал. Мы защитили свои дипломы и закончили институт уже полтора года назад, и за это время на меня всего один раз и накатило, да и то не здесь. Это было через месяц после выпуска, или даже меньше: я ехал по делам от Киевского вокзала на 119-м, и у клубной части МГУ автобус разом наполнился шумной студенческой толпой, а вместе с ней – лабами, курсачами, парами и преподами, и всем тем, что совсем недавно было моим, а теперь уже нет. И от этой мысли сердце на секунду сжалось. Но и только.
Поколение наших родителей должно было переживать свой выпуск острее. Они учились, защищались, поступали на работу, и это было в самом деле окончанием одной жизни и началом другой. Иногородние возвращались по домам. Кто-то уезжал по распределению, кого-то призывали служить. И всё это было резко и сразу, и тогда, конечно, «не забудем аромата выпускной поры».
А мы все работали с третьего-четвёртого курса, от случайных подработок дошли до полноценной трудовой деятельности. К пятому курсу в институт приходили изредка. Общежития как точки сборки студенческой жизни у нас не было, поэтому не было и приезжих, одни москвичи. Расставание прошло гладко, без слёз. Новая жизнь не началась – она уже была, просто тащили на плечах ещё и этот студенческий рюкзак, и вот – можно дальше не нести. И идти стало легче. Разлука не тяготила, да и не было никакой разлуки, а если и была, то гораздо раньше началась. Да и какая это разлука: все – здесь, в Москве, захотели – созвонились и встретились. С друзьями – чаще, с товарищами – реже, всей группой или курсом – ну, раз в год…
Так почему я выхожу из первого вагона и сажусь на автобус? Ах да: хот-дог.
И ещё сам автобус, тем более такой – резвый и поющий! Дождавшись стрелки, он повернул налево и помчался под горку, завывая и разгоняясь на максимальной из двух своих передач, и в том самом месте, где сходятся старая и новая дороги, где пешеходная студенческая стезя выходит к проезжей части и пересекает её по зебре, и где с одной стороны – остов строившегося да брошенного лабораторного корпуса МИРЭА, который многие ошибочно принимали за будущее общежитие, а с другой – ещё более странное, без определённого цвета и формы и без наружных деталей, и тоже недостроенное здание академии народного хозяйства, вот в этом самом месте, между этими геркулесовыми столбами мой поющий автобус не выдержал своего разбега, что-то надорвалось у него внутри, подломилось, заскрежетало железом подвески по асфальту. Все схватились за поручни; водитель справился, затормозил, остановился, открыл двери: приехали. Конец географии. Лебединая была песня-то, вот что.
И я вышел из автобуса и, взглянув на него на прощание – каким-то он сразу стал поникшим и осунувшимся, – пошёл пешком: вдоль корпуса А, лежащего у дороги, немного отступя от неё, и конца которого отсюда и не увидать, мимо круглого, вылупившегося из-под земли купола конференц-зала (один или два раза бывали там за всё время), мимо главного входа и ведущего к нему променада длиной в несколько десятков метров, начинающегося от автобусной остановки, ради августовской поры непривычно пустого, а во все остальные месяцы заполненного курящим, болтающим, слоняющимся весёлым народом, мимо звёздно-кибернетического панно, увенчанного ликом, по виду – совсем евангельским (хотя некоторым удавалось распознать в нём изобретателя радио Александра Попова), наконец, мимо корпуса библиотеки, приближенного к дороге и стоящего прямо на трассе старого Боровского шоссе, которое вот тут же и возникает снова, отходит влево от дороги, по которой я иду, и направляется мимо военного городка в сторону Никулина, ну а справа его больше нет, зато стоит библиотека, в читальном зале которой мной прочитано столько книг, а если и не прочитано, то хотя бы заказано, хотя бы раскрыто и пролистано, и не только методичек, инженерных справочников, монографий по автоматизированным системам и искусственному интеллекту, но и книг по истории и философии, от Гумилёва-сына и Вернадского-сына и до «Мнимостей в геометрии» Флоренского и до Ивана Ильина…
Вот этой самой дорогой, только с противоположной стороны, от дома, шёл я летом 91-го года – «разведать что-нибудь про подготовительные курсы». Ровным счётом ничего не знал тогда про МИРЭА, кроме того, что стоит он на другом берегу оврага и речки Смородинки-Самородинки, а вернее, не стоит даже, а лежит, распластавшись, словно какое-нибудь огромное ископаемое пресмыкающееся. Шёл почти наугад, не зная в точности даже, где главный вход (зная только, что на само́м проспекте Вернадского, у автобусно-троллейбусной остановки «МИРЭА» никакого входа нет, для конспирации или просто так вышло). И вот на этом самом месте, у библиотеки и Боровского шоссе, увидел трёх студентов, бредущих навстречу. (Не было у них ни фуражек, как в девятнадцатом веке, ни хотя бы значков, как в двадцатом, а как-то сразу было понятно, что студенты. У нас на квартале такие не водились). Они были хипповые, длинноволосые, в джинсах и футболках, и у них была гитара, и под эту гитару шли они и пели Imagine Джона Леннона. И такой в этом был дух свободы… И так много было в них достоинства, и так мало напряжения… Они казались вестниками, их необыкновенное явление должно было служить залогом, что студенческая жизнь существует на самом деле, та самая, о которой мы знали пока только из кино и книг, да из рассказов родителей или старших братьев и сестёр. Нет, эти трое точно были ангелами (пускай и хороши ангелы, которые «во первы́х строках» сообщают: «Imagine there's no heaven»?!), и гитара была у них вместо арфы и вместо трубы…
Не знаю, стоила ли вся случившаяся с нами студенческая жизнь обещанного этой троицей – без общаги, не полагавшейся нашему средмашевскому вузу, с учёбой в режиме «вырви глаз» на первых двух курсах – и почти полным отсутствием всей и всяческой учёбы на оставшихся, но и одновременно появившейся почти у всех работой – и до студенческой ли тут жизни? И гитарой-то на потоке никто толком не владел, и на картошку мы так ни разу и не съездили, и в поход ходили не дальше моей дачи в Жаворонках – от электрички до калитки, – и – да что говорить, даже в футбол я ни одной минуты не сыграл в институте: ни за факультет, ни за кафедру, ни за кого.
А так, конечно, и декалитры вместе выпиты, и километры пройдены, и километры же аудиоплёнки перемотаны и воспроизведены… И дружба, которую никакой линейкой не измеришь, возникла, окрепла и сохранена…
Ни полбита не узнал я в тот день о подготовительных курсах: вахтёр был образцово бестолков и неприступен, информационные стенды у входа обращались к поступающим – вот уже сейчас, а не через два года, и, одним словом, ни для чего не нужен был мой неподготовленный вояж, кроме как повстречать эту троицу с гитарой и услышать Imagine.
Я поступил на курсы только через год, уже в 11-м классе, а потом поступил и в институт, и вот закончил его, и иду тут теперь дипломированным инженером-системотехником, и давно уже не воодушевляет меня ленноновский анархистский памфлет… И тысячу раз проходил я этим местом, пока был студентом, и ни разу, кажется, не вспомнил этих троих с гитарой, а вот теперь шагаю – и вижу, как наяву, как эти трое идут мне навстречу, на углу Боровского шоссе, у библиотеки МИРЭА, идут и поют:
I hope someday you'll join us…
Но вот магнитно-каменная плёнка и дочитана до конца, ретроспектива окончена, главная дорога забирает правее у ангара с пивным ларьком, ангара, прозванного студентами «корпусом Е» (потому что корпуса с А по Д можно было найти на схеме института, а Е, по слухам, тоже существовал, но никто никогда его не видел), и направляется вниз, через овраг к 34-35-му кварталам Юго-Запада, и там уже определённо будет называться улицей Коштоянца. А мне пока не туда, мне левее, в Олимпийскую деревню.
Я подхожу к забору: уже несколько лет, как наши футбольные поля в Олимпийской деревне обнесли бетонным строительным забором – ходили слухи, что на их месте будут строить многоэтажные дома (а хотя бы и малоэтажные – можно подумать, это как-нибудь уменьшило бы размеры катастрофы). Впрочем, за эти несколько лет стройка не продвинулась дальше забора, ворота стояли открытыми настежь, поля были в свободном доступе, кроме «верхнего», лучшего из трёх, с которого неорганизованных футболистов гоняли и раньше: там продолжали сеять и стричь траву и сдавать поле в аренду. На двух других полях трава оставалась кое-где по углам – на них-то мы и играли. Забор был установлен на высокие бетонные блоки, рельеф позволял кое-где подлезть под ним гусиным шагом, не запачкав и не зазеленив одежды, но я шёл с работы, в цивильном, и предпочитал не рисковать и обойти поля и войти от спорткомплекса, через ворота. (Путь к воротам соперника лежал через ворота строительного забора – предсказуемый каламбур).
О, как мечталось об этом в школьные и студенческие времена – приходить на футбол с работы! Как я всем им завидовал – программистам, финансистам, бандитам и таксистам: колоритный усач Рома в прежние времена парковал свою 24-ю «Волгу» с шашечками прямо на дорожке между полями, и мячом в неё, конечно, попадали, и ничего ей от этого не бывало: железная. Какая-то мне в этом виделась подлинная свобода: прийти на футбол в пиджаке и галстуке, переодеться прямо на трибунах у поля, поменять туфли на бутсы, и главное – понимать, что рабочий день окончен, что после футбола не нужно дома чертить, или решать задачи, или писать пояснительные записки на двадцать пять листов. И что в прошлом остались все эти ночные бдения перед зачётами. Я же не знал тогда, что на работе буду программировать дома и по ночам…
В то лето я сошёлся с ребятами из команды «Ласпейрас». Они были выпускниками МЭСИ, экономико-статистического, что в Матвеевском, недалеко от нас, и в своё время играли в открытом кубке МЭСИ по футболу. У нас в классе МЭСИ не котировался – считался девчачьим, но и даже из девчонок никто не стал туда поступать. Ярлык, как видно, был поспешным и несправедливым: пока мы в своём МИРЭА горевали об отсутствии хоть какой-нибудь спортивной жизни, в МЭСИ студенты сами организовали футбольный турнир.
Кубок сразу был объявлен открытым – участвовать могли не только студенты и выпускники МЭСИ, а вообще кто угодно. Но мои отношения с этим турниром складывались странно, если не сказать – совсем не складывались. Я дружил или был знаком со многими игроками, бывал на матчах зрителем, но до сих пор сам не сыграл ни минуты. Мои лучшие друзья и футбольные приятели играли за команду «Олимпик», выигравшую два первых сезона. (Я был уверен, что «Олимпик» назван так в честь Олимпийской деревни, но это оказалось не совсем верным). Ещё один товарищ был нападающим «Барса» – команды главных идеологов и организаторов кубка. Друг детства выступал за «Портер», названный так в честь «Балтики» № 6, и однажды даже звал меня выручить команду, у которой не набирался состав, а я то ли не чувствовал уверенности и чем-то отговорился, то ли вправду не мог и, короче, не приехал, а потом долго жалел.
Все эти команды играли ещё в самом первом открытом кубке МЭСИ, игры которого, между прочим, проходили как раз на полях Олимпийской деревни, а команд было всего пять штук: original five, как сказали бы в НХЛ. На следующий год их стало уже семь, турнир переместился на гаревое поле около МЭСИ в Матвеевском, вот тут и присоединился «Ласпейрас». А ещё через пару лет ребята из «Ласпейраса» закончили вуз и немного разошлись: кого-то призвали в армию офицером, кому-то стало не до футбола, потому что завертела работа… Нужно было, чтобы прошло ещё года два, и они собрались опять, и теперь подумывали снова поучаствовать в кубке, который тем временем разросся до двадцати с лишним команд-участниц, регулярного двухкругового календаря длиной в несколько месяцев, судейства и даже собственной страницы в интернете! А также до именования лигой – любительской и футбольной, сокращённо – ЛФЛ. Сезон должен был стартовать в сентябре, когда все вернутся из отпусков и с каникул, ну а пока ребята из «Ласпейраса» приходили по пятницам в Олимпийку играть без судей и календаря.
Это была настоящая команда: у них был капитан, была ярко-красная фирменная форма с номерами, разве что не именная, без фамилий, зато на ней красовалось название – «Ласпейрас». Странноватую аллюзию на знаменитый бразильский «Палмейрас» из Сан-Паулу можно было распознать с первого раза, ну а про немецкого экономиста и статистика Этьена Ласпейреса, преподававшего, помимо прочего, в Риге и Дерпте, я тогда и слыхом не слыхивал: не экономико-статистический заканчивал всё-таки.
В пятничных баталиях «все против всех», когда перед игрой делились на равные составы, ребята из «Ласпейраса» старались держаться вместе, а я старался попада́ть в команду к ним. В тот день так и вышло, и футбол удался. Я забронировал всю правую бровку, включил режим Карпина, забил один гол и поучаствовал, не вру, в остальных шести. Мы вели, потом проигрывали, потом снова вели и сыграли 7:7 – вполне нормально для пятничного футбола «наши против остальных».
После игры, переодеваясь на лавках трибун (я-то своё цивильное убрал в рюкзак: дойду так, мне пешком до дома, через овраг), мы с ребятами из «Ласпейраса» обменивались впечатлениями; мы и раньше хорошо находили общий язык – и на поле, и рядом с ним, а тут как-то стало совсем понятно, что мы на одной волне. Капитан предложил обменяться телефонами – скоро должно было решиться возвращение «Ласпейраса» в ЛФЛ. Он записал мой номер на каком-то клочке бумаги, а я вытащил записную книжку – даром, что ли, прихожу на футбол с работы, а не в кедах и трениках из дому. Капитана звали Антоном; я по привычке и не подумал открывать книжку на «А» или на «Л» (а фамилии его я и не знал, конечно), а начал листать пустые страницы в конце, однако капитан довольно уверенно и даже несколько безапелляционно подсказал мне:
– На «Б».
И я, секунду поколебавшись, но тут же решив, что это хороший знак и так тому и быть, и даже мысленно усмехнувшись этому знаку, открыл книжку на «Б» – там оставались целых две чистых страницы. Капитан оказался Барановым Антоном Борисовичем – всё это, и отчество, он продиктовал, не дожидаясь моих вопросов. Я записал и рабочий телефон, и домашний, и, распрощавшись с парнями, двинулся домой через овраг, мимо прудов Олимпийской деревни.
Бывали матчи, после которых хотелось присесть на склон оврага у пруда и просто посидеть, умещая всё в голове, приходя в себя, переигрывая один и тот же какой-нибудь момент. Но сегодняшний точно был не такой, хотя 1+6 по системе «гол плюс пас» – это хорошая статистика. Обычный, нормальный, радостный футбол. После такого хорошо прийти к своему кварталу, зайти в «Рябинку» – павильон Очаковского пивзавода на углу Лобачевского и старого Боровского шоссе, постоять немного в раздумье, выбирая, скажем, между пивом и сидром (в том году «Очаково» выпустило сидр – сладкий и слабоалкогольный, – который ещё не успел надоесть), а не сумев ничему отдать предпочтение, взять по паре литров того и другого, дойти, теперь уже совсем близко, до своего подъезда, подняться на пятый этаж, смыть под прохладным душем пот и пыль, вытереться насухо, ещё раз внимательно посмотреть, в одном исподнем, – раз уж дома никого нет, а все уехали на дачу, – на оба снаряда, выбрать всё-таки пивной, налить полную кружку, посидеть немного и подождать, когда осядет пена, и можно даже чуть-чуть долить, и ещё чуть подождать, и потом аккуратно, двумя руками, поднять её – честную советскую стеклянную пивную кружку, немного похожую сейчас на футбольный мяч – такую же круглую, гранёную и вожделенную – и сделать, сделать этот самый первый и самый главный глоток – полный, длинный, в полкружки и больше, чувствуя, как медленно, постепенно, не спеша возвращается телу оставленная на футбольном поле влага.
Так я и сделал.
И тут позвонила NN.
Ну, уточним: и тут зазвонил телефон. Век кончался, но ещё не кончился, и мобильных, сразу высвечивающих на экране имя звонящего, ни у кого не было. А если и были, то у некоторых, а не у всех. А с определителями номера наш домашний телефон тоже не был знаком. Зазвонил телефон, я дошёл до него и снял трубку. Это была NN.
Ну, что сказать? То лето я проводил в работе, футболе и тоске. Роман с NN затянулся, завяз и давно ничего не обещал. Превратился в тот самый чемодан без ручки. Мы встречались нечасто, NN нехотя принимала мои ухаживания, и я чувствовал, что саму её это всё тяготит. Всё это требовало какого-то разрешения, и уже поскорее... Но я всё тянул.
– Кремль на проводе? – NN с недавних пор работала в Кремле, буквально, и я ещё не все шутки про это пошутил. – Говорит резидент Кремля? – И сам удивился, как бодро звучит мой голос.
– Нет, я уже дома. Сегодня пораньше отпустили. – В трубке слышалась усталость.
Жила NN тоже в самом центре – на Садовой-Кудринской. Всего за несколько месяцев эта улица вдруг вошла, или лучше сказать – ворвалась в мою жизнь, неожиданно, быстро и со всех сторон. А ещё год назад была улица как улица: не из тех, по которым приятно не спеша побродить, когда выберешься в центр, – тут магистраль, Садовое кольцо, десять рядов; и не из тех, куда идёшь любоваться архитектурой, как на выставку, или подышать историей, как в музей: у Москвы десятки других улиц и переулков, где всё более плотно и более цельно. И воспоминания, связанные с Садовой-Кудринской, отрывочны и случайны.
Что, в самом деле, вспомнить-то? Как вышли с немецким другом Андреасом из запасного входа-выхода зоопарка, и он произнёс: «Never ever in a zoo», – слишком печальными показались ему звери в клетках. Странно, как по мне, бурый медведь на новой территории выглядел холёным, лоснящимся, как если бы только что с шампунем был вымыт, и чуть ли не самодовольным. Ладно, не пойдём больше в зоопарк, давай бродить по городу. Покажу тебе наш югендштиль… Да-да, у нас тоже есть югендштиль, мы называем его… нет, не ар-нуво, а просто модерн. И какой! Прекрасный, странный, нервный, беспокойный. Местами взбалмошный, местами основательный и строгий. Представь себе, у нас ему было отпущено всего-то полтора десятка лет, не больше, и он успел за это мгновение определить облик города на сто лет вперёд... Модерн, которым я тогда уже интересовался вовсю, ходил даже в отдел искусств районной библиотеки – читать книжки про архитекторов стиля, а книжки эти было не поймать, вечно на руках… Модерн, для которого, между прочим, столько сделали немцы… Да вот, прямо тут, на том берегу Садовой-Кудринской – небольшой доходный дом авторства русского немца Фёдора Шехтеля, не шедевр, но крепкий середняк – и ладно шедевры, в московском модерне именно средний уровень поражает, планка. А подальше – шехтелевский же особняк, уже в стиле неоклассицизма, который с модерном плоть от плоти, и часто их вообще не разделяют, и вот это уже шедевр подлинный, но там уже Большая Садовая, а вот поближе к нам, ещё на Садовой-Кудринской – изумительный доходный дом немецкого немца Гельриха, дом, фасад которого – словно театральный занавес с эркерами-складками, которые вьются, вьются по всему фасаду, смотрящему на три стороны света… Но мой друг не слишком жалует архитектуру саму по себе, дома́ интересуют его только в историческом контексте: если в них кто-нибудь жил или хотя бы бывал. Ну, пожалуйста, хорошо: прямо перед нами, против выхода из зоопарка – домик Чехова, самый настоящий. Tschechow?! Ja-ja, Tschechow, Антон-Палыч, вот прямо тут жил несколько лет, жил и работал, лечил и писал, ну а бывали у него вообще все: и Гиляровский, и Станиславский, и Левитан, и тот же Шехтель… И даже Чайковский, который сам жил тут неподалёку, на Кудринской площади. Tschaikowski?! Ja-ja, хочешь верь, хочешь не верь, был знаком с Чеховым, хотя между ними двадцать лет разницы, и даже заходил в этот домик в гости. И даже забыл портсигар, и пришлось потом возвращать с извинениями, что три друга-оболтуса по папироске скурили… Вдохновил хозяина на «Чайку». Шутка. Да-да, seagull, по-русски – tschaika. С которой весь современный драмтеатр начался. Ставил Станиславский, а Шехтель знаменитый силуэт нарисовал, который вообще стал эмблемой Художественного… Seagull, как по-немецки? Möwe? Забавно, почти как Löwe… А ещё, представь себе, по Садовой-Кудринской ходила моя прабабушка, когда на Высших женских курсах училась. Жила где-то на Козихе, вот как раз тут недалеко, в переулках, где сдавались недорогие комнаты для студентов. Экономила на трамвае, ходила на лекции пешком. А Высшие женские курсы, как известно, на Девичьем поле, где теперь «пед» – пединститут. Стало быть, дорога её шла не иначе как по Садовому кольцу. И вот представить себе: тут Чехов со Станиславским ходят, и тут же, в это же время, ну плюс-минус, – моя прабабушка. Такие вещи к познанию города много прибавляют. И го́рода, и страны́… Сшивают время. Потому что «до революции» для нас совсем недавно звучало почти как «до нашей эры». Время Чехова – оно было как будто за гранью. Но с годами, с возрастом оно не удаляется, а напротив, становится ближе, и в этом почти нет парадокса: нужно только правильно считать. Когда бабушка впервые рассказывала мне не только о своём детстве (первый класс в подмосковной Баковке, потом переезд в Москву на «Соломку» – Соломенную сторожку – московскую окраину у сельхозакадемии…), но и молодости своей мамы (гимназия во Владимире, Высшие женские курсы в Москве, потом учительство в Риге…), мне был десятый год, и это время – между двумя революциями – отстояло от меня на 7-8 моих возрастов, моих тогдашних жизней. Конечно, оно казалось мне палеолитом. И вот прошло лет 15, и это время отодвинулось на эти 15 лет, но и я стал старше на столько же, и теперь – сколько там, в попугаях-то? всего четыре моих возраста назад? или три с половиной? Тоже не вчера. Но теперь оно, это время, гораздо ближе, и дальше будет только приближаться…
Да, кстати, про Löwe. Между прочим, на Девичьем поле моя прабабушка вполне может застать и величайшего романиста, с бородой, в сапогах и в косоворотке. Того самого, которому там теперь памятник-глыба. Вот памятника-глыбы пока нет, а сам романист-глыба – ещё есть. Да, уже старый, уже великих романов не пишет, уже от церкви отлучился, но – это он…
Вот так мы ходили с моим другом четыре года назад. За это время я книжек про Москву прочитал ещё больше, прочитал и убедился, что с Чеховым-то я махнул: он тут жил до 1890-го, когда прабабушке было только два года. Ладно, переформулируем: она ходила тут садами и мостовыми, хорошо помнящими Чехова и его друзей. По ещё не остывшим следам, вот. Да, кстати: Станиславский тут тоже не бывал. Вот Немировичу и Данченко случалось захаживать вместе, а Станиславскому – ни разу. Ну, мы ведь можем предположить, с достаточно большой вероятностью, что Немирович приходил к Чехову прямо от Станиславского? Тогда разница невелика. (Что, знаменитая встреча в «Славянском базаре» тоже случилась сильно позже, в 1897-м? Ну ладно, ладно, тогда все они были знакомы по отдельности. Избыточная дотошность, честное слово).
Так, ладно. Что ещё? Планетарий, конечно. Огромный чёрный купол архитекторов Барща и Синявского, апофеоз конструктивизма, то ли гриб, то ли корабль пришельцев, то ли регбийный мяч, до половины впечатанный в землю чересчур ретивой рукой. У нас там была астрономия в 11-м классе – мы всем классом приезжали сюда на лекции вместо уроков. Школьников было много, со всей Москвы, но дерзости и задора у нас было больше, чем у остальных, этакое вот: «А плечом нас не задевай, даже случайно. И на одноклассниц наших не надо засматриваться». Этому и проверки никакой не было, просто ощущение, в воздухе разлито. Может быть, потому что в основном тут были ученики физмат-спецшкол, а туда слишком дерзких не берут. А мы – из обычной районной десятилетки… И вот, когда расселись в большом зале, под куполом, и начал гаснуть свет, а на куполе этом волшебном – загораться звёзды, и вот свет гаснет, всё тусклее, а купол неба всё ярче, и когда кажется, что вот, всё уже, ярче некуда, а он – ещё и ещё, и это небо обнимает, обволакивает, и вот в этот необыкновенный момент кульминации – именно наш класс зааплодировал первым. Через две секунды-то весь зал рукоплескал и чуть ли не улюлюкал от восторга, но первые аплодисменты были нашими, несомненно.
Пробовали захлопать и на втором уроке, через две недели, – не мы, другие, и получилось жиденько и никак. То, первое впечатление по полноте и глубине ни с чем было не сравнимо.
Вот такой образ Садовой-Кудринской был у меня всего год назад. 850 метров, небольшой плавный изгиб… А потом началось.
Когда я в первый раз провожал NN домой после какого-то предвыборного концерта на Васильевском спуске, то не знал ещё, что она живёт на Садовой-Кудринской. Мы брели ночной Москвой, набережными, бульварами и переулками, шли, шли – и пришли к волшебному дому в устье Спиридоновки – дому архитектора Густава Гельриха, уроженца Гамбурга и выпускника ганноверского политеха, дому, в котором всё было – модерн: и балконные решётки, и керамическая плитка, и карнизы, и синусоидальный ритм эркеров, и даже классического вида беседка-бельведер на крыше. Невозможно было представить, что какой-нибудь твой знакомый может жить в таком доме – всё равно как жить в Большом театре или в Музее изящных искусств… Нет, понятно, это доходный дом, он строился для жилья, в нём и сейчас живут (знаете же, как отличить жилой дом в центре от нежилого? Нет, вывеска с номерами квартир может обмануть: квартира – тот же офис, не обязана быть жилой. А вот по объявлениям у входа! Реклама, листовки кандидатов в депутаты, отключение горячей воды, оптоволоконный интернет – всего этого нет у дверей, за которыми офисы, а не жилые квартиры). Но в таком доме, судя по книжкам, живут люди необычные, люди науки и искусства, и приходят к ним такие же – собственно, всё «москвоведение» только об этом: кто построил, кто жил и кто приходил к тому, кто жил. Но NN именно в нём и жила – в коммунальной квартире на последнем, пятом этаже, с окнами на Садовую-Кудринскую и даже с дополнительным маленьким окошком, пробитым в брандмауэре и выглядывающим на крышу соседнего невысокого здания, в котором в конце XIX века располагалось начальное училище и куда Чехов приходил к брату и отцу, занимавшим здесь казённую квартиру.
С тех пор я часто провожал NN до дома, а иногда и встречал, если мы договаривались пойти куда-нибудь вместе. Так продолжалось до зимы, а зимой, когда моей зарплаты перестало хватать на то, чтобы сходить с NN в кафе или в кино, я решил найти ещё кого-нибудь, кто захочет поэксплуатировать мои умения и мой труд. Так появилась вторая работа с ЖЭКами и ДЕЗами. Эксплуататоры оказались семейной парой, своего офиса у «фирмы» не было, и они принимали меня у себя дома – кормили борщом, выдавали зарплату и обучали программированию на экзотическом чудо-языке под названием «кларион», в приблизительном переводе с античного – «чистый, как звук альпийского пастушьего рожка». А жили они на Садовой-Кудринской, в послевоенном сталинском доме, который тоже строили немцы, только пленные. Дом стоял рядом с планетарием и входом в зоопарк, немного наискосок от дома NN. И теперь я ходил на Садовую-Кудринскую ещё и как на работу, хотя и не каждый день и даже не каждую неделю. Ел борщ, играл с хозяйским ротвейлером, спорил с хозяевами по производственным вопросам.
Во дворе этого дома пряталась старинная усадьба в стиле классицизма: главный дом и несколько флигелей. В одном из них в конце XIX века располагалась редакция какого-то журнала, печатавшего Чехова. Антон Палыч приходил сюда за гонораром и творчески полемизировал с редактором. Мне в этом виделась элегантная параллель.
А потом я познакомился с Н. Она была подругой невесты на свадьбе моего институтского товарища. В ресторане Н., стоя вполоборота ко мне и показывая породистый профиль, в голубом платье и с красной лентой свидетельницы через плечо, держа листы с текстом на планшетке, читала в очередь со свидетелем какие-то свадебные юморески. И было даже смешно, но мы ведь и праздновали как положено, с самого утра, и настроение у всех было хорошее, приподнятое. И вот как-то всё совпало: и профиль, и платье, и лента, и планшетка, и кажется даже, что если бы какой-нибудь одной из деталей реквизита недоставало, то ничего и не вышло бы: вот держала бы она листочки в руке, как Жванецкий, без планшетки, – и не было бы ничего. Но всё было, ещё и невеста очень усердствовала в нашем знакомстве, вообразив нас отменной парой. И через неделю я решился. То ли сумел отдать себе отчёт в том, что роман с NN – в тупике, из которого уже не выберется, то ли, напротив, надеялся, что всё расшевелится и оживёт, как только NN узнает об Н. – а она, несомненно, должна была узнать… На первом же свидании я понял, что ошибся. Не беда, бывает и так, не робин-гуды же мы тут, чтобы каждым выстрелом в яблочко. Потому ли, что из всего свадебного она оставила только профиль, или я сам не был похож на себя свадебного… Но всё-таки что-то помешало мне сразу прекратить то, у чего не было перспектив. Ну, пусть не многотомный роман, пусть легкомысленное приключение, решил я. Лёгкая интрижка, почему бы нет. Главное, чтобы Н. относилась к этому так же…
Жила Н. в маленьком подмосковном городке, работала в Москве, но где-то на окраине, а вот училась в центре... На вечернем ли, на заочном, в каком-то вузе из новых, экономико-юридическом или юридическо-экономическом, или финансово-правовом, и несть им числа, и имя им легион. Вуз занимал старое институтское здание на Садовой-Кудринской – следующее за домом моих работодателей.
Само собой, я не мог тут же не поделиться такой удивительной новостью с NN.
– Представляешь, познакомился с девушкой, а она в институте учится – почти напротив тебя. В красном доме, где реальное училище было до революции.
– А, знаю, – реагировала NN. – А туда ведь таких берут… ну, кто не очень.
Я кивнул. Сама NN пока ограничивалась хорошим, но средним образованием.
А вот у друга моего, предпринимателя и неутомимого труженика Коли, с которым мы прямо с первого класса убеждались в родстве наших душ, офис, в отличие от моих работодателей, был. Правда, он постоянно менял местоположение – чтобы не засиживаться. На этот раз Коле не терпелось поделиться:
– Прикинь, Санёк, офис снял – не поверишь где! Прямо, считай, под планетарием! Вплотную к нему домик маленький. Помнишь, как мы там на астрономии все захлопали, когда звёзды зажглись?.. Будешь в тех краях – заходи…
«Да что мне делать-то в тех краях», – проворчал я про себя, поражаясь тому, как могут смыкаться точки притяжения в таком маленьком городе.
Офис, получается, находился во дворе дома моих работодателей. Как-то я спросил у них, где же они гуляют с собакой:
– Мне казалось, что в пределах Садового кольца держать собаку невозможно.
– А мы не в пределах, – усмехались они, – мы сразу за. Так и гуляем, во дворике. По часовой стрелке пройдём, потом против часовой – вот и прогулка. У первого флигеля под кустиком присядем по-маленькому, у следующего – по-большому. У нас тут арендаторы сплошные теперь. В первом флигеле какая-то фирма, и в следующем – ещё две фирмы, а в дальнем углу – там вообще бандиты какие-то…
– А вот это мы! – польщённо закивала работавшая у Коли одноклассница Маша, когда я пересказал ей это дворовое ротвейлерское турне.
И с тех пор в моём воображении всё время возникали случайные встречи, которые, конечно, при такой плотности должны были рано или поздно начаться. Например, мне представлялось, что я провожаю NN домой – а навстречу нам идёт Н. из института. Мы здороваемся и… дальше воображение мне пока отказывало. Вернее, оно услужливо подсовывало мне Колю, который как раз поворачивает во двор на своём «Пассате». Он машет нам всем рукой и оставляет меня выпутываться самостоятельно. И тут появляются работодатели с ротвейлером. Раздаётся лай.
Или, например, я встречаю Н. после учёбы, чтобы куда-то идти вместе – а тут и NN с работы. Немая сцена. Проходят работодатели с ротвейлером, хмыкают, ничего не говорят. Из двора выносится «Пассат», я машу рукой, впрыгиваю на ходу и… Нет, это Коля машет нам рукой, машет и мчится прочь, оставляя своего друга «в минуту, злую для него». И бежать некуда: зоопарк уже закрыт, а планетарий – вот он, чернеет регбийным мячом рядом с нами, чернеет и не принимает никого. Не работает уже несколько лет.
И над всем этим мерещатся мне фигуры из прошлого, идущие или даже плывущие по Садовой-Кудринской, в не слишком сильно изменившихся декорациях: я вижу Чехова, Станиславского, Шехтеля и курсистку Лиду Благовещенскую, которую представляю себе смутно, хотя в бабушкиных альбомах и есть несколько дореволюционных фотографий… И мне кажется, что все они, проходя мимо, бросают на меня ироничные взгляды, а может, и не на меня, а куда-то поверх меня, и вот уже эти взгляды кажутся мне какими-то отрешёнными, и вот уже все они плывут дальше по своим тогдашним делам…
Возможно, я и преувеличивал драматизм и немоту этих воображаемых сцен, не знаю. До сих пор мне так и не пришлось это проверить: никто ни с кем ни разу не встретился.
-… Уже до́ма, – повторила NN, потому что я всё молчал, должно быть, снова представляя себе эти случайные встречи на Садовой-Кудринской. – Вечер свободный. Вот думаю, чем заняться.
Что-то внутри меня запело, и я снова стал прислушиваться, пытаясь различить слова.
Я уже слышал, что более удачливый ухажёр NN (хотя, судя по всему, ненамного) улетел на выходные в Амстердам, причём не по работе и даже не на футбол, а просто так, погулять, по каковому поводу общие знакомые во главе с Поэтом отпускали шутки, как сказали бы в прежние времена, неудобные для печати.
– Можно пойти куда-нибудь, – добавила она – на случай, если моя соображалка совсем отказала. Пора уже было что-то ответить.
«NN, нам не нужно больше встречаться, я полюбил другую, с планшеткой». Вот это был бы поворот! Но я не позволил себе слишком долго обдумывать эту непонятно откуда взявшуюся хулиганскую мысль… и ещё раз прислушался к себе…
«Any time at all, – вот что там звучало. – All you gotta do is call, and I’ll be there!»
Вот так, да? Только звякни, и примчусь?..
И вдруг я понял, что не хочу.
Не знаю, почему. Ask me why.
Не поверив, я очень внимательно прислушался к себе ещё раз. Нет, не хочу.
Надо было только сформулировать.
– Слушай, здорово, но, знаешь, все мои на даче, меня ждут, – сказал я, ещё ничего толком не осознавая. – Обещал приехать после работы.
И ведь это было правдой, никакого обмана. Так и пообещал: приеду после работы. Вечером в пятницу или утром в субботу. А что утро субботы у трудящегося человека вполне может начаться сильно за полдень – все мои и без лишних объяснений понимали…
– Ну, ладно, – как-то быстро согласилась она, и в голосе слышалось больше усталости, чем сожаления. – Поезжай, если обещал.
– Созвонимся на неделе! – торопливо добавил я, и она согласилась:
– Хорошо. Пока. – И повесила трубку.
Да, всё это требовалось осмыслить и уложить в голове. Поэтому я выпил ещё пива. И тут позвонила Н.
«Чудеса, – успел подумать я. – Кучно пошли».
– Привет, – сказала она, и голос смешивался с каким-то фоном и хрипами в трубке. Слышно было так себе. – Я тут в Москве сегодня…
«Невероятно! – я всё не мог прийти в себя. – Чтобы две сразу! в один вечер!»
– Осталась у друзей, в Братееве. Тут вечеринка… Приезжай, если хочешь.
Я прислушался: не поёт ли что-нибудь у меня внутри. Не пело.
Братеево! да туда же три дня на собаках от конечной метро! Я прикрыл трубку рукой и сделал ещё глоток. В Москве!.. дальше только Капотня… В твой N-ск хотя бы электрички ходят с вокзала… А туда вон и телефон толком не провели ещё…
Стоило всё-таки подумать. Н. звонила не от скуки, она искренне считала братеевскую вечеринку отличной оказией и была бы рада, если бы я приехал… Но теперь, когда я отказал в вечере NN, ехать к Н.? да ещё в Братеево?.. «А если б не Братеево? – спросил я себя. – Если бы Ясенево какое-нибудь? только честно?.. Ну вот, видишь».
И я, чувствуя себя чуть ли не Бузыкиным из «Осеннего марафона», ответил, что рад бы, но меня ждут на даче…
– Жалко, ну ладно, – сказала она, и я прислушивался изо всех сил, чтобы различить нотки грусти; не было ноток.
– Созвонимся на неделе! – пообещал я, и мы попрощались…
Подумалось: «Вот теперь совсем смешно было бы не поехать на дачу».
И, подумав так и дав себе ещё полчаса на расслабленное созерцание, я побросал вещи в рюкзак, докинул сидр и что осталось от пива, вышел из дому и сел в автобус до станции Кунцево. По дороге я всё пытался понять, что произошло, и как так бывает, чтобы две сразу в один вечер, два снаряда в одну воронку, и оба мимо… Не было во всём этом какого-то рок-н-ролла. Сплошная попса, вот что. И, вполне удовлетворившись этим объяснением, я снова пел про себя Any Time at All, и теперь это звучало примерно так:
Звякни, и примчусь,
Только звякни и примчусь…
А во-от и нет!
И вот с такими песнями я вышел у станции, глянул расписание (звенигородская через 10 минут, отлично), купил билет и перешёл на платформу по пешеходному мостику. На платформе я ещё раз, по привычке, подошёл к расписанию и, успев только перевести взгляд между стендами «К Москве» и «От Москвы», увидел вдруг прямо перед собой большие белые буквы:
THE BEATLES.
Буквы были на рюкзаке, а рюкзак – на спине у девушки, лет семнадцати-восемнадцати, которая, обернувшись, улыбнулась довольно приветливо и спросила у меня – а больше рядом никого и не было:
– А до Жаворонков какая идёт?
– А вот ближайшая, Звенигород, через семь минут, – ответил я, отмечая про себя, что девчонка очень обаятельная, улыбается хорошо.
– А кассы на платформе нет?
– Нет, только вон там, где зал ожидания. – И я показал рукой на готическое с башенками здание станции с другой стороны от путей. – Через мост.
– А билеты проверяют?
– Бывает.
– У-у, – протянула она, оценивая взглядом маршрут по мосту. Недолюбливаю зайцев, сам всегда беру билеты, но у неё таким естественным вышло это «у-у» с переходом в «э-эх», что сердиться было не на что.
Она ещё раз улыбнулась мне, взглянула на часы и побежала по лестнице.
Мне понравился её рюкзачок: без всяких там рюшечек, побрякушек и хипповых фенечек, простой честный рюкзак, чёрная ткань, белые буквы. И, да, буквы понравились особенно.
Потому что «Битлз» – это… Ну, это как… Как объяснить-то. Даже не знаю. Ливерпульская четвёрка. Ну, это почти как... Ну, как Пеле. Или Шекспир. «А битлы и Шекспир покоряли мир, на волынках играли блюз». Кажется, эта строка ещё не была тогда написана. Ну, вот. Ансамбль, вокально-инструментальный. Рок-группа. Самая лучшая рок-группа. Лучшая рок-группа уходящего века по всем опросам. Век уходит, а битлы остаются, ха.
И я понял, что мне очень хочется, чтобы она успела. Хотя всего пара минут прошла с тех пор, как я увидел её, стоящую там, у расписания. Если успеет, решил я, то сяду в тот же вагон. На соседнюю скамейку. Да просто на место напротив. И заговорю с ней. Потому что совершенно понятно, о чём.
Тот из внутренних голосов, что отвечает за критический взгляд на действительность, за сомнение и за отрицание, попросил меня вспомнить, а сколько раз до этого вечера я заговаривал с незнакомыми девушками в транспорте? Ну да, примерно ноль. Но рюкзак! И потом, она сама уже со мной заговорила…
Может, надо было метнуться вместе с ней по лестницам в зал ожидания, показать, где кассы, быстро пробить билет, отмахнувшись от протянутой мелочи, успеть рассказать, что здание вокзала построено в готическом прообразе стиля модерн в 1900-м году – ровно сто лет назад! – архитектором Иваном Струковым, который и Белорусский вокзал тоже построил, и примчаться назад, ещё и двери электричкины подержать, если будет совсем впритык… Так, стоп. Можно было и свой билет ей отдать. А можно было и в Братеево поехать. Погоди.
Но «Битлз»! «Битлз» – это же как… Ну, как… Как Чехов! Как Чехов, Шехтель и Станиславский. Мне вот кажется, что все они были немного битлами. Ну, должны были быть. Без этого какая же «Чайка»? Ни написать, ни нарисовать, ни поставить.
Девушка тем временем уже спускалась по лестнице. А тут и электричка посветила фарой из-за поворота, от Филей. Мы снова переглянулись, она кивнула на электричку вопросительно, я – утвердительно, и мы сели в один и тот же вагон. Вагон был полупустым, как и весь поезд, и она заняла свободную скамейку, и я сел на свободную скамейку напротив неё. И снова она улыбнулась, не выказав ни досады, ни тревоги. Молодец.
– Мне тоже до Жаворонков, – сказал я. (Отличное начало). – Правда, я еду обычно до Здравницы, на одну остановку раньше. Там полем можно пройти. – (Прекрасно, прекрасно. А перед Здравницей платформа Перхушково, но в село Перхушково нужно ехать до Здравницы, это тоже нужно сейчас объяснить, на всякий. А в селе Перхушкове останавливался Наполеон. Давай, сообщи).
Она кивнула и опять улыбнулась. И тут я добрался до дела.
– У вас рюкзак такой… здоровский. Это случайность или нет?
И по сверкнувшим глазам я понял, что угадал.
Даже не знаю, как это вышло-то. Я рос в доме, где всегда было много гостей и много музыки, хотя мне не пришло бы в голову назвать родителей меломанами. Мама в юности ходила по бардовским концертам с катушечным магнитофоном; папа что-то рассказывал о записях «на рёбрах», но и катушки эти, и «рёбра» остались в 70-х – я их никогда не видел. А пластинок была целая полка: и классика, и детские, и советские, и барды, и какое-то диско, и какие-то итальянцы, и «Абба», и непонятный ВИА «Тич-ин», и прочие «мелодии и ритмы зарубежной эстрады». «Битлз» там тоже были, пластинка называлась «Вкус мёда» (и названия песен тоже были переведены на русский). Не очень-то они мне нравились в мои десять лет: всё о-о-о да е-е-е, тыц-тыдыц, па-ра па-па-бам, па-ра па-ба-бам... Не мелодично, а мне нравилась музыка мелодичная, даже когда энергичная. Вот как Высоцкий, например: ритмично и мелодично. У нас как раз была пластинка Высоцкого, песни с оркестром, там были и военные, и горные, и шуточные, и лирические, – вот она мне очень нравилась. Наверно, это была первая пластинка после детских, которой я по-настоящему увлёкся. А потом одноклассница с длинной косой сказала однажды, послушав эту пластинку то ли у меня на дне рождения, то ли просто в гостях, что Высоцкого с оркестром как-то не воспринимает. И сказано это было не в порядке выпендрёжа, а с таким искренним сомнением и удивлением… А тут как раз фирма «Мелодия» на волне перестройки начала выпускать диски «На концертах Владимира Высоцкого», один за другим. На концертах – это уже только под гитару, без оркестра. И мы эти пластинки покупали, конечно. Одним словом, я увлекался Высоцким и часто включал его, когда к родителям приходили гости, пока они ещё сидели за столом и не шли танцевать под «Аббу» или Юрия Антонова. И вот тогда дядя Вова Иванов, которого я очень любил, коллега и друг отца, говорил:
– Саш, давай лучше «Битлз»! – и тут я начинал любить его немножечко меньше. Этот дядя Вова Иванов был знаменит тем, что сам умел играть на пианино и часто исполнял одну пьесу в быстром темпе, в которой ближе к концу был такой запоминающийся перебор всех клавиш подряд – глиссандо. А однажды, мне тогда было лет пять, ко мне домой под Новый год пришли, как полагалось, Дед Мороз со Снегурочкой, и вот этот Дед Мороз чем-то неуловимо смахивал на дядю Вову, так что я даже удивился сначала, ну а потом я прочитал им стихов на год вперёд, а Дед Мороз в качестве алаверды сел за пианино и сыграл пьесу, очень сильно напоминавшую ту, которую всегда играл дядя Вова, с точно таким же глиссандо в конце (ну, я тогда не знал, что это называется глиссандо, да и сейчас-то в энциклопедии подсмотрел). Возможно, глиссандо получилось у Деда Мороза несколько хуже, чем обычно получалось у дяди Вовы, да и вообще исполнение пьесы показалось немного смазанным, но всё равно сходство было удивительное. Я даже потом спросил папу: «А почему Дед Мороз так похож на дядю Вову Иванова?» – а что папа ответил, я не помню, но его ответ загадку не разрешил, загадка эта меня мучила ещё долго, несколько лет… Теперь-то я знаю, что в тот вечер я был у месткомовского Деда Мороза восемнадцатым (ну ладно, шестым), что в каждой семье после поздравления детей, после стихов и подарков, по русской традиции, родители вели Деда Мороза на кухню и там тоже вовсю поздравляли, и к моменту прихода к нам он уже не вполне мог поручиться, наступил ли уже Новый год или ещё только ожидается…
В общем, дядя Вова Иванов просил «Битлз», и я с грустной думой на лице выключал Высоцкого и ставил им этот «Вкус мёда», а там эти рок-н-ролльчики с ранних альбомов, весь этот биг-бит, и буги-вуги, и твист-энд-шаут, ну вот не заводили они меня никак. (Само собой, про дискографию и ранние альбомы, а также и поздние, я ничего тогда не знал. Я не знал даже, что могло бы означать слово «альбом» применительно к пластинке). Да, может быть, до рок-н-ролла нужно просто дорасти физически, дозреть, чтобы испытывать дрожь при первых словах маккартниевской All My Loving, вот этих вот Клоз ёр айз, и неважно, слышишь ли ты их в оригинальном исполнении на альбоме With the Beatles, или от каких-нибудь пятидесятилетних хиппарей с гитарами в полуподвальных московских ночных клубах… Да, может быть, есть тут что-то по разряду «химия и жизнь», не знаю. В общем, этот «Вкус мёда» был танцевальным сборником, лиричных и мелодичных песен на нём не было, или я просто не мог их расслышать.
А потом оказалось, что у нас была ещё одна пластинка «Битлз», и даже двойная, то есть две пластинки сразу. Про неё-то я и думал сначала, что это «альбом», потому что складывается, а оказалось ровно наоборот. Взрослые её почему-то не заводили – не танцевальная? Мама купила её, когда была в командировке в Болгарии. Она была выпущена фирмой «Балкантон» (я сначала даже прочитал «Балатон» и подумал, что она венгерская) и называлась Love Songs. Названия песен были приведены на двух языках: английском и болгарском, и болгарские выглядели забавно, некоторые я сразу запомнил: И Затова Я Обичам (And I Love Her), Дългият Криволичещ Път (The Long and Winding Road), Всяко Малко Нещо (Every Little Thing)… Собственно, я все пластинки сначала читал, а потом уже слушал, причём и слушал-то потом далеко не каждую. Текста на конвертах бывало предостаточно, ну а на этой никакого текста не было, кроме названий песен, а на развороте была огромная фотография «Битлз», они там были длинноволосые и очень романтичные, особенно один, с вытянутой утиной шеей. И вот я прочитал эти болгарские названия, поулыбался и ещё на полгода эти пластинки отложил… Ну а потом, через полгода, скуки ради, поставил первую сторону первой из двух пластинок, прямо с первой песни. А первой песней на первой пластинке была Yesterday. По-болгарски – Вчера.
Есть вещи, которые бывают раз в жизни. И часто об этом заранее-то не знаешь. А даже если и знаешь – не подготовишься. Потом хочется вспомнить, снова почувствовать нюансы, мелочи, обертона, а они заслоняются главным впечатлением, кульминацией. А вот о чём ты думал ещё за пять минут до? Не вспомнишь, даже если знать заранее. Даже если бы предупредили. Вот прилетели бы твои ангелы, прилетели бы и сели, и сказали бы примерно так: «Ну вот, пластинка у тебя в руках. Мы для этого сделали всё, что могли. Это мы предложили тебе вчера дочитать залпом Жюль-Верна, чтобы сегодня читать было нечего, да и не хотелось. Мы придумали, как задержать после уроков твою длинную косу (нет, не скажем, как), чтобы ты мог идти вместе с ней из школы до её подъезда, и теперь у тебя было бы романтическое настроение. Мы даже договорились с орлами, работающими с вашей математичкой, чтобы она забыла сегодня задать вам домашку. А они такие, к ним поди подступись! Да, полгода назад мы сделали всё то же самое, пластинка была у тебя в руках, ты прочитал Всяко Малко Нещо, поржал как конь и умчался гонять мяч во двор. Поэтому сегодня мы устроили, чтобы ты опять подрался с Димоном, и теперь вы оба не пойдёте играть в футбол, чтобы друг друга не видеть. Нельзя ли было без драки? Да вы же всё равно дерётесь. А договариваться о погоде, о ливне или там шквалистом ветре – знаешь, слишком хлопотно… Короче, теперь всё в твоих руках. Дальше – твоя свободная воля. Да, если опять выберешь футбол, в следующий раз придётся тебе что-нибудь сломать, какой-нибудь палец, хотя тут, подозреваем, ты справишься и без нас… В общем, выбор за тобой. Но имей в виду, если всё-таки поставишь пластинку. Ты услышишь главную песню века. В оригинальном исполнении. Ну, подготовься как-то. Запоминай свои ощущения, всё запоминай. Погоду там, свет… Вот этот запах нагретой пыли в движке проигрывателя… Вот эти жёлтые листья на берёзе за окном… И вот эти рваные осенние облака на небе… Потому что такие события – штучные. У нас, конечно, есть для тебя ещё парочка сюрпризов… Но таких моментов в жизни много не бывает. Учти». Вот сказали бы они всё это и улетели восвояси. И что, помогло бы это сохранить всю полноту? Сохранить, чтобы потом можно было в деталях, с тонкими оттенками, пережить снова или хотя бы пересказать?..
Вот кто-то рассказывает, что у него будто вытащили из ушей вату… Не знаю. Меня просто пригвоздило, приколотило к колонке. Это было как электрический разряд, как неотпускающий ток. Я стоял у проигрывателя, оглушённый и ошеломлённый, кажется, буквально держась за колонку руками, а может быть, и нет… Потом я поставил эту песню ещё раз. Потом – ещё… Потом послушал всю сторону, другую, третью, четвёртую. Там было четыре стороны! А песен, знаете, сколько? Двадцать пять. И – ладно Yesterday, она в моей внутренней иерархии сразу заняла место где-то отдельно ото всех, особняком, – но сколько там было других сокровищ! Хитов-боевиков и баллад-бриллиантов! Там была Girl (Момиче), и Something (Нещо), и It's Only Love (Това Е Просто Любов), и Yes It Is (Да, Наистина), и Michelle (Мишел)… Это было совсем не похоже на «Вкус мёда»; собственно, и пересекались они всего двумя песнями (P.S. I Love You и I'll Follow The Sun). Это было чем-то совсем другим. Наверно, потому что про любовь.
– Нет, это не случайность, – ответила она, и взгляд был такой, словно бы она только желает убедиться, что и мой вопрос – не случайность. – Совсем не случайность!
– Вы битломанка? – А ведь не совсем по душе мне это слово, а зачем сказал? И ей, как показалось, тоже.
– Ну да, очень люблю «Битлз»…
И вдруг стало непонятно, о чём теперь говорить. Подумалось-то, что о битлах неделю можно проболтать без остановки. И что? Она любит «Битлз», я люблю «Битлз». Прекрасно. Спросить, как она их любит?..
Девушка тем временем достала из рюкзака фотоаппарат «Зенит», открыла заднюю крышку и принялась что-то там подцеплять. У нас дома точно такой же, родительский, я с ним уже все московские церкви сфотографировал (ну, почти все), а теперь вот охочусь на доходные дома в стиле модерн.
– Чинить не умею, но перочинный ножик с отвёрткой есть, – сказал я.
– Да я знаю, что нужно сделать, – ответила она. – Спасибо. – Она взяла ножик.
Теперь нужно всё-таки о битлах.
– А вам ранние альбомы больше нравятся? Или поздние? – Опять ерунда какая-то.
Она даже удивилась:
– И те, и другие… Мне все альбомы нравятся!
Тогда я спросил что-то совсем несообразное:
– А вы леннонистка или маккартнистка? – Я произнёс «леннинистка», вроде как, каламбур. И говорю, а сам понимаю, что это же караул просто.
Мне показалось, она руками замахала бы, если бы они не были заняты фотоаппаратом.
– Я так не разделяю, – запротестовала.
– Ну, может быть, кто-то вам ближе, – начал объяснять я. – Я сначала тоже не разделял, а теперь как-то стал ценить Маккартни больше. Многие же считают, что Леннон – бунтарь и рокер бескомпромиссный, а Маккартни – паинька и коммерсант. И что группа из-за него распалась, потому что он первый ушёл... Хотя в поздних альбомах большинство идей и работы – его. Он песни писал, пока Леннон с японкой всякие радикальные акции устраивали…
– Нет, я так не разделяю, – повторила она. – У меня вот тут даже есть… – Она отложила фотоаппарат, порылась в своём битловском рюкзаке, достала газету и протянула мне. – Вон там, на последней странице…
Газета была челябинской и студенческой, а заметка – про Джона Леннона. Я начал пробегать её наискосок, но отвлёкся на недосказанное:
– Бунтарские акции – это, может, и неплохо, но только не в ущерб музыке… Потому что Give Peace a Chance и Power to the People – это так себе музыка. Ну и вообще, для меня «Битлз» начались с Yesterday. А это, как потом оказалось, не совсем и «Битлз». Маккартни и струнный квартет… Джордж Мартин… А вы как к битлам пришли?
– А я фильм увидела...
– Подлодку?
– Нет, сначала A Hard Day's Night.
А потом выяснилось, что есть ещё одна пластинка «Битлз», изданная на «Мелодии». Она называлась «Вечер трудного дня». У нас дома её не было, зато она была у моей дачной подруги. Как раз в то время я откопал в кладовке, при помощи родителей, старую бобинную приставку, и пара катушек с плёнкой тоже нашлись. Мы подключили приставку к колонкам через проигрыватель – всё работало. На плёнке оказалась какая-то старая советская эстрада, не жалко. И я стал записывать собственное «Избранное»: те песни с пластинок, которые мне особенно нравились. Что-то из Тото Кутуньо, «Аббы» и, кажется, Поля Мориа. А на другую сторону (да-да, две дорожки же!) – «Битлз». Получилось избранное из избранного, ну и хорошо. Ну вот, а потом я как-то узнал про этот «Вечер трудного дня», погрузил приставку в рюкзак, захватил вторую катушку и отправился к дачной подруге. И там успешно переписал себе пластинку. Как раз места хватило, и осталось ещё.
А этот «Вечер трудного дня» был не сборником, а настоящим альбомом, номерным. Что-то я тогда уже читал о битлах, что-то писали в молодёжных журналах, что-то я начал понимать про дискографию, про альбомы… Оказалось, что все песни с этой нашей Love Songs на самом деле живут каждая в каком-нибудь своём альбоме, а сюда попали, как футболисты в сборную. И вот необычное впечатление: допустим, восхищаетесь вы сборной Франции, видите её на чемпионате мира, против наших и не только, знаете всех футболистов по фамилиям и в лицо, а потом приезжает к нам какой-нибудь «Бордо», глядь, а там – и Тигана, и Жиресс, и Баттистон. «Наши старые знакомые», – говорит комментатор. А рядом с ними – какие-то другие, неизвестные. А те, старые, как бы говорят: «Вот, глядите, откуда мы на самом деле. С кем мы играем». Вот примерно так говорили мне старые знакомые, If I Fell, I'll Be Back и And I Love Her, оказавшиеся на этом A Hard Day's Night. И тут же выяснилось, что многим их одноклубниками, знакомство с которыми было таким волнующим, вполне можно в сборную тоже. Например, Can't Buy Me Love. Или Any Time at All…
«Старые знакомые» призывались в сборную Love Songs, а во «Вкусе мёда», тоже сборнике, никого из них не было. Я потом уже понял, почему: их, оказывается, «Мелодия» выпустила одновременно, «Вкус мёда» и «Вечер трудного дня», одна – целый альбом, а другая – сборник из песен трёх других ранних альбомов. Иногда они даже продавались вместе, в двойном конверте. Странный он был, этот «Вкус мёда»: названный именем песни, написанной не битлами, и наполовину, как нарочно, состоящий из таких же песен, чужого авторства. Но всё-таки его я потом тоже распробовал. Должно быть, потому что Love Songs вынули из ушей ту самую вату, про которую кто-то писал…
– Здо́рово, – сказал я. – А я пока ни одного битловского фильма не видел… Я просто хотел сказать, что можно быть радикалом и бунтарём, и весь мир провоцировать, но размениваться на это, когда тебе столько дано… Нельзя таким даром так пренебрегать. Мне и послебитловское творчество Маккартни ближе. Хотя я сначала услышал как раз Леннона – у нас была пластинка его, Imagine. К самой Imagine, кстати, я потом охладел как-то, из-за текста. А вот Маккартни сольного теперь слушаю всё больше. Hope of Deliverance – вообще оторваться не могу. Слышали?
– Да, конечно.
– Только не альбомный вариант, а концертный. Ну, с концертного альбома. Есть у вас?
– Есть, конечно. У меня все альбомы есть.
– Все альбомы Маккартни? – Я подумал, что ослышался.
– Ну да, и Маккартни, и Wings…
Слегка оторопев – у Маккартни довольно обширная дискография, – я вернулся к заметке про Леннона, и она показалась мне, снобу московскому, провинциальной и… нет, не жеманной, но наивной какой-то, детской. Набор общеизвестных фактов, и какие-то штампы, «оборвался жизненный путь», ещё что-то… Я пробежал её по диагонали, кивнул и протянул газету обратно. Она, смутившись, побыстрее спрятала её в рюкзак.
И не «кто-то» это сказал, про битлов и вынутую из ушей вату, а Макаревич в своей книжке «Всё очень просто». Про Макара и «Машину» я узнал ровно в том же году, в котором услышал Yesterday, – классе в пятом. Какая-то была музыкальная передача по телику, и пришли в студию джинсовые хиппари, патлатые, но не очень-то молодые, как мне показалось. И я спросил у родителей, мол, кто такие? А они и говорят: «Ты что, это же “Машина времени”! Русские “Битлз”!» И тут для меня, во-первых, было такое новое знание, что битлами – меряют, что если можно про кого-то сказать «русские битлы», то битлы – это эталон такой всемирный, точка отсчёта, как Гринвич. Во-вторых, что мои родители – всё-таки немножечко меломаны. Ну а «Машина» – они тогда только одну песню спели, новую свою, «Герои вчерашних дней», и я на голубом глазу это воспринял: была, значит, такая легендарная группа, давным-давно, в семидесятые, такая легендарная, что её теперь даже русскими битлами называют, ну а теперь они – герои вчерашних дней, которые «не хотели бы быть записанными в герои вчерашних дней», ну, не хотели бы, а что делать. Годы подходят: они, по виду, чуть помоложе моих родителей, а моим родителям – под сорок, ну а этим, значит, если не под сорок, то хорошо так за тридцать. Какой уж тут рок-н-ролл. Битлы вон распались, когда никому из них ещё тридцати не было. Это, кстати, был ещё один вопрос, который меня интересовал: что делают рокеры, когда становятся старше? Как футболисты, переходят на тренерскую? Или пылят за ветеранов?..
Потом, лет через пять, когда я уже вовсю самостоятельно пополнял домашнюю фонотеку, а не только пользовался родительскими пластинками, «Машина времени» стала для меня одной из главных и любимых русских рок-групп, наряду с «Кино». А из всех песен «Машины» самой любимой стал «Костёр» – и по музыке, и по настроению. Какие-то важные струны он задевал. «Ещё не всё дорешено» – вот это всегда было мне очень по душе. Тогда же я прочёл его прекрасную книжку «Всё очень просто», в которой рассказывалось, как в юности они всё мерили битлами…
Те же пять лет прошли между появлением у меня A Hard Day’s Night, ставшего моим первым номерным битловским альбомом, и Beatles for Sale, которому выпадет завершить коллекцию. А поменялось за это время вообще всё: страна, строй, форматы и технологии, доступность музыки и техники… К тому времени продавалось и покупалось вообще всё, не только «Битлз».
А тогда, в пятом классе, у нас в школе началась форменная битломания. Вот только объектом поклонения и вожделения стали вовсе не «Битлз». И даже не «Машина времени», ха-ха. На дворе стоял 87-й, и по Союзу покатилась группа «Ласковый май». Все атрибуты битломании, виденные мною в какой-то кинохронике по телевизору, совпадали: крики, слёзы, протянутые руки, кривящиеся рты… Когда битлы перестали слышать друг друга на концертах – они прекратили концертную деятельность; «Ласковый май» в похожей ситуации думал, в отличие от «Битлз», о поклонниках, а не о себе, и поэтому сначала записал все композиции на плёнку, чтобы на каждом концерте группа звучала одинаково хорошо, а затем набрал пару-тройку дублирующих составов и их тоже снабдил этой записью, и теперь по стране вояжировали сразу несколько «Ласковых маев», о чём большинство фанатов, кажется, и не догадывались: звучали они все совершенно одинаково, да и выглядели тоже. Я как-то сразу понял, что группа – никудышная, что музыка их – ненастоящая, поют про любовь писклявыми голосами, и любовь получается писклявая… Но этот школьный девичий экстаз – он ведь существовал, существовал независимо от моего желания. Наши девочки-пятиклассницы оказались ядром, так сказать, целевой аудитории. А девочка с длинной косой стала чуть ли не во главе фан-движения в классе. И были какие-то фотографии, какие-то наклейки, и разговоры о концертах, и загадочные полунамёки в толстых тетрадях-альбомах. И квинтэссенцией – расписанные вдоль и поперёк обложки контурных карт по географии. Не знаю, почему именно они, эти прозрачные обложки формата А4: на них места свободного не было от разноцветных цитат, признаний, цветочков и сердечек. Эти контурные карты с расписными обложками становились средоточием моих переживаний…
С этим всем надо было что-то делать. Особенно если в твоей жизни уже появились «Битлз». И однажды я, не зная куда деться от любви и муки, на перемене перед географией утащил у одноклассницы с длинной косой атлас с этой разрисованной обложкой. И под надписью «Юра Шатунов, ты моя любовь!» – написал: «Джон Леннон, а ты – моя!». Ещё не понимая до конца, точно ли это так, и даже если это так, хорошо ли признаваться подобным образом в любви к мужчине, и кто вообще из этих четверых с картинки – Леннон, и даже где у этого Леннона ударение в фамилии… И не помещаю ли я тем самым в одну систему координат Джона Леннона и Юру Шатунова. И не лучше ли, раз уж всё равно пишешь что-то без спросу на чужой обложке, писать просто «А ты – моя», безо всякого Леннона… Не понимая до конца, что я вообще делаю и я ли это. «Если бы что-нибудь плохое написал – я бы тебя убила», – сообщила моя настоящая любовь с улыбкой Джоконды. Между прочим, из этого следовало, что она знает, кто такой Джон Леннон, и даже знает, что это не «что-нибудь плохое». Из этого следовало, что её ещё можно спасти… Хоуп, так сказать, of deliverance.
Да, в моей жизни появились битлы. И я слушал их музыку, читал про них в журналах, изучал дискографию, уже знал, что в 70-м они распались, и что после этого были сольные проекты, у нас даже была пластинка Джона Леннона, Imagine, тоже болгарская, и она мне тоже, в общем, нравилась, но как-то совсем не так, как битловские. Как-то спокойнее я к ней относился.
А вот битловской музыки хотелось ещё. Я слышал уже примерно 40 песен «Битлз», а всего их было, оказывается, чуть ли не 200. Слова «Сержант Пеппер» и «Эбби-роуд» волновали меня, и у этого волнения не было никакого выхода.
И у меня появилась мечта. Знаете, какая? Сейчас расскажу. Я мечтал, что у меня будут все альбомы «Битлз». Все альбомы!
Непонятно только было, как этого добиться. Наверно, на то и мечта, чтобы было непонятно. Я, например, был уверен почему-то, что такие пластинки можно купить только у каких-нибудь букинистов, ну или как они называются? старые, короче, пластинки. Потому что вот вышли они тогда, в 60-е, ну и всё. Кто не купил тогда, тот и опоздал… А потом я придумал, что в Англии они, наверно, всё-таки продаются. Ну, или букинистов-филофонистов этих самых там побольше. Или, может, коллекционные какие-нибудь. Не знаю. Но мне казалось, что на родине битлов их альбомы всё-таки можно купить. И вот я стал мечтать, что вырасту (!), выучусь (!), поеду в командировку в Англию (честное слово!) – и там-то куплю все недостающие альбомы «Битлз». Все командировочные потрачу, а куплю.
И я с этой мечтой жил не меньше года, и ни с кем ею не делился, а если бы поделился, то, не исключено, она была бы немного, ну, уточнена… Уточнённая стала бы мечта. И не такая утончённая…
А тем временем перестройка шагала по стране, ширилось кооперативное движение, и киоски «звукозаписи» уже вовсю вылуплялись на улицах, рядом с «Союзпечатью» и «Табаком», или чуть поодаль. Часто у них не было вообще никакой вывески, зато вся витрина – лицевое стекло – заставлена была какими-то ячейками с надписями, совсем как у табачных киосков, только маленькое окошечко оставлено, чтобы было откуда продавать. Я не сразу и понял, что эти ячейки – кассеты. А и когда понял, они меня не очень интересовали: во-первых, магнитофона никакого кассетного у меня ещё не было, а во-вторых, ну, я пару раз пригляделся – а там всё «Ласковый май», да «Мираж», да Державин, да все вот эти. Откуда там «Битлз»? А спросить мне в голову не приходило, через это окошко. Чего спрашивать, если магнитофона нет?..
Потом ещё друг Дима, послушав как-то моё «избранное из избранного» на бобине, сказал, что «Битлз» надо слушать альбомами. Да конечно, само собой, я не против! Где их только взять-то, вот вопрос. Дима битломаном не был, но «Битлз» уважал, а вообще его музыкальный кругозор давал моему сто очков форы: он слушал не только пластинки старшего брата, но и радио. Уже появилось SNC, передававшее рок-музыку днём и ночью. Я не понимал, что́ может заставить человека слушать не то, что он сам поставил и включил, а то, что включает какой-то дядя. «Ты что, знаешь, как здорово!» – говорил на это Дима. На SNC были даже какие-то передачи про «Битлз»… Дима посоветовал обратиться к Яше, нашему бывшему однокласснику, перешедшему в математическую школу. Яша был меломаном и, кажется, немного битломаном. Мы иногда по старой памяти выходили все вместе по вечерам «постучать» по мячу, во двор или в Олимпийскую деревню. «Да, «Битлз» у меня, кажется, все альбомы, – сказал Яша. – Да, все, вроде». «Кажется»! «Вроде»! Это меня поразило до глубины души.
Примерно тогда я и перестал мечтать об Англии, а стал мечтать просто переписать у кого-нибудь все альбомы «Битлз». Вообще-то, все всё у всех переписывали. Но тут была одна тонкость. Если у вас был магнитофон так себе, то хорошую кассету вам могли для переписывания и не дать. Все же помнят анекдот про советский и японский магнитофоны («что это у тебя? новая кассета? а дашь пожевать?»). Больше того, если у обладателя искомых записей хорошая техника, то он мог не взять у вас и плохонькую кассету на запись – чтобы «головки не запилить». Ну, меня это до поры не касалось, потому что кассетником я ещё не обзавёлся. А с катушечной приставкой было побольше хлопот, а главное – совсем негде было найти плёнку. В магазинах её не было. Ну, и ничего почти уже не было, но её – как-то особенно. Похоже, она стремительно выходила из употребления. Я обзванивал магазины «Свет» – почему-то именно в магазинах «Свет» она изредка попадалась. И даже ездил куда-то на Щёлковское шоссе, к заводу МЭЛЗ… По-моему, это был единственный успешный опыт приобретения бобинной плёнки.
У Яши я, кажется, так ничего и не переписал, но скоро это перестало быть важным. Тем временем наступила настоящая, полная свобода. Может, у неё и было «недетское, злое лицо». Но это была свобода: и Богу молиться, и книжки читать, и музыку слушать. Начали выпускать пластинки «Битлз». Чуть было не сказал – «на русском языке». А ещё через немного времени и пластинки стали не нужны: все перешли на кассеты и на компакт-диски. Всего через три года после того, как у меня появилась несбыточная мечта собрать все альбомы «Битлз», в Филях около ДК Горбунова вовсю функционировала Горбушка, на которой можно было купить все альбомы всех групп.
Beatles for Sale появился у меня последним. Собственно, с ним вместе сбылась и мечта. Странно, но я совсем не помню, как это произошло. Должно быть, на Горбушке я и купил его. Не помню даже носитель: точно не пластинка, значит – кассета? или уже компакт? No reply. Неважно…
– А сначала-то я тоже их не разделял. Не знал толком, кто где на фотографии, и по голосу не мог отличить. На ранних альбомах и до сих пор не могу. Вот вы можете определить, кто в какой песне солирует? Из ранних альбомов?
– Могу… – ответила она.
– На слух? Или прочитали где-нибудь и так помните?
– И на слух, и так помню…
– Что, во всех песнях?
– Да, во всех…
Я начинал себя чувствовать рядом с ней битломаном-троечником. Вспомнилось вдруг, сказал:
– Давным-давно была передача по телику, молодёжная, и там были конкурсы какие-то, и среди прочего надо было определить на слух, кто поёт битловскую песню: Леннон или Маккартни. И там была девочка с гитарой, которая объясняла, как она угадывает. Мол, у Маккартни все песни мелодичные и лиричные: Yesterday… Let It Be… А у Леннона – резкие и дерзкие: Girl! Come Together! Help! Ну не чушь? – добавил я, и она снова улыбнулась.
Так вот, о свободе и о пластинках. Первым, кажется, был «Белый альбом». Потом вышли Help! и Rubber Soul. Я для себя решил, что «Хелпа» хочу больше. Несмотря на то, что в моей «сборной», Love Songs, как раз Help! был базовым клубом, то есть альбомом: делегировал сразу шесть композиций! Rubber Soul, кстати, шёл на втором месте с четырьмя. Другими словами, почти половину песен с альбома Help! я уже имел в своей домашней фонотеке.
Но всё-таки «Хелпа» я ждал сильнее. Уже изучена была дискография, уже прочитаны статьи в книжках и журналах, из которых следовало, что Help! – в некотором смысле поворотный альбом, появление которого знаменует и т.д., что это первый альбом, в котором уже не только любовные рок-н-ролльчики, в котором уже, кроме глубоких переживаний масштаба «я пришёл – ты ушла», «я ушёл, но приду», есть и другие проблемы, повзрослее, и что заглавная и одноимённая песня – не про любовь, что она социальная и проблемная. Я ждал – и только боялся, что эта Help! окажется чем-то похожим на Revolution 9 с «Белого альбома» – какой-то бессвязный набор слов и звуков, 9-минутный притом. Остросоциальная песня по-битловски. «Очаровательная мистификация, чтобы заполнить недостающие минуты двойного альбома», – как предположил один критик, и эти вот слова – «очаровательная мистификация» – не шли у меня из головы. «Только бы она оказалась настоящей», – думал я, когда ехал на троллейбусе до «Южки» – «Юго-Западной», а потом ещё на чём-то пару остановок до Ленинского: здесь, на углу с Бакинскими Комиссарами, был один из двух в Москве фирменных магазинов «Мелодии». Здесь и в центре, на проспекте Калинина, уже переименованном в Новый Арбат. Может, и ещё были, но, кажется, нет.
Зима стояла, или март, и было холодно, и в магазине народ толпился, и от зимних курток и пальто казалось, что людей ещё больше, а ещё казалось, что все пришли за одной и той же пластинкой. За помощью, можно сказать. Я как-то протиснулся к прилавку, долго старался обратить на себя внимание продавщицы, и, наконец, пластинка была у меня. Может, надо ещё было метнуться в кассу и пробить, а может быть, это уже и кануло навсегда, ровно в том году, ровно той зимой, и расплачиваться нужно было у этого же прилавка, не помню. Я шёл домой и нёс пластинку в руках. Дома скинул куртку и ботинки и поставил её.
Никогда не слышанная мной заглавная песня Help! оказалась настоящей. О, какой настоящей она оказалась! Совсем настоящей. Такой, которую можно послушать и два, и три раза, и потом ещё, и потом записать на плёнку с самым-самым избранным… Жаль только, что пластинка мне досталась слегка кривая. И ровно на первой песне, на Help!, игла звукоснимателя делала так: «Вжжинь» – и перескакивала на пару оборотов вперёд. Я сначала не поверил, поставил с начала… вжжинь – на том же месте. Кривая.
Ну что тут скажешь? Help me if you can, I'm feeling down? Это был вызов судьбы, и надо было его принимать. Я не очень-то знал, как это делается, не особо умел постоять за себя со взрослыми, ну а когда и учиться, если не сейчас? Такая оказия.
– Маккартни же к нам приезжал, в Россию? Или при Союзе ещё? – спросил я.
– Нет… Из «Битлз» у нас был только Ринго.
– Ну как же, а ведь песня была! – Я ещё и заспорил. – Что-то там, «к нам едет пол-Маккартни! зачем нам пол-Маккартни?!» Типа, давайте нам целого Маккартни. Не помните? Не могу сообразить, чья.
– Нет, не был. Я точно знаю. – И это так уверенно было сказано, без нажима, а со спокойной такой уверенностью. Она меня всё больше удивляла. Добавила: – Только Ринго приезжал, один раз. Я была на его концерте в Москве.
– На концерте? Это когда же?
– Два года назад.
– Ничего себе. И что, интересно? – Я и не попытался скрыть сомнение.
– Да, конечно! Отличный концерт!
– А что, у него своя группа? Своё поёт или старое битловское?
– Да, своя группа, и своё, и старое битловское…
– Пять раз спел Yellow Submarine?
– Нет, – улыбнулась она, – один раз.
– Ну, даже не знаю. На Маккартни я ещё, может быть, и сходил бы. Да и то… Но Ринго Старр… Он же барабанщик.
– Нет, что вы! Отличный концерт! Я сидела на самом первом ряду! – Она чуть подумала и добавила серьёзно: – Самый лучший день в моей жизни.
«Вона что, – подумал я. – А вроде не похожа на чокнутую».
– И как группа у него называется?
– All-Starr Band…
– All-Starr? С двумя R?
– Да…
– Ну, логично… – проговорил я, пытаясь в окно разглядеть, где мы едем.
…Я положил кривую пластинку в конверте в полиэтиленовый пакет и отправился обратно в магазин. Автобуса не было, и я пошёл пешком. Шёл по морозу, набираясь решимости. Срезал дворами, вышел на Ленинский к «Мелодии». Протолкнулся к прилавку. Обратил на себя внимание, попросил поменять.
– А что такое? – спросила продавщица.
– Сковородка, – ответил я. Я слышал, так говорили опытные филофонисты: сначала они долго-долго рассматривали пластинку «в профиль», вытащив её из конверта у прилавка, а потом, если она оказывалась неудачной, говорили – «сковородка».
– Что? – не поняла продавщица.
– Сковородка! – повторил я. Непонятливая попалась, вот ведь. – Ну, кривая совсем!
– Вы её домой носили, что ли? – угадала она, взяв у меня холодный конверт. Но в голосе слышалась замотанность, а не раздражение.
И она поменяла мне пластинку. И я изучил её для порядка «в профиль», но мне всё равно не хватило бы опыта и глаза, чтобы отличить правильную от неправильной. И я принёс её домой, кажется, тоже пешком. И поставил на проигрывателе, и она оказалась такой, как надо. Help me get my feet back on the ground!
Между прочим, я так и не поцарапал ни одной битловской пластинки, ну и никто другой у нас дома – тоже. Среди друзей и частых гостей моих родителей был один дядька, который славился исключительной способностью к запиливанию пластинок: пока все танцевали, он стремился к роли диск-жокея, настаивал на повторном воспроизведении хитовой композиции или, напротив, спешил «перемотать» ненужное, и много пластинок пострадало навечно под его не слишком ловкими руками. Слегка пожонглировав словами, как диджеи дисками, можно сказать, что битловские пластинки этот рок обошёл стороной…
Других неизвестных жемчужин на диске Help! я не обнаружил, а одна просто спряталась в тени Yesterday. Yesterday, лидер сборной, на пластинке Help! шла чуть ли не среди запасных – под номером 13. Прямо перед ней, 12-м номером, была записана I've Just Seen a Face, которую я сначала совсем не расслышал. Слишком сильным, должно быть, был отблеск, отбрасываемый на неё соседкой. А эта показалась лёгенькой и быстренькой, в стиле кантри, без баса… И я её иногда даже проматывал потом. «Ну ладно, – должно быть, сказала мне эта песенка, работавшая на разогреве у Yesterday (как потом выяснилось, они и записаны были в студии прямо в один и тот же день). – Лицом к лицу лица не увидать. Я тебя ещё дождусь. Разглядишь»…
А тогда, в магазине, забирая обмененную пластинку, я бросил ещё раз взгляд и на Rubber Soul. Прикидывая, не знак ли это, что если уж пришёл второй раз, то можно всё-таки и вторую приобрести и унести. Разбирали-то их с «Хелпом» как горячие пирожки, и ту, и другую. Но нет, всё-таки не нужно частить. Да и очень мне хотелось поскорее убедиться, что с «Хелпом» всё нормально. Не до другого альбома тут. Rubber Soul подождёт.
Я даже не помню точно: может быть, у меня просто не было денег на две пластинки сразу. Или были, но казалось, что это нехорошо, вот так сразу много потратить. («Какие у тебя доходы? – спрашивал полгода спустя мой новый футбольный друг по прозвищу Враг, обучая меня пить разливное пиво в кратких перерывах между уроками в школе и занятиями на подготовительных курсах при МИРЭА. И когда я пожимал плечами, договаривал: – Одни расходы?». Он уже учился в автомеханическом техникуме и получал стипендию, и даже, кажется, где-то подрабатывал, а я ещё даже 11-й класс не закончил. Школьникам стипендию не платили). А главное – Help! я так ждал из-за заглавной песни, которая не про любовь и потому на Love Songs не попала, а все главные хиты Rubber Soul мне уже были известны.
Во-первых, конечно, Girl. Как Help! был «альбомом, на котором Yesterday», так и Rubber Soul должен был быть «альбомом, на котором Girl». У нас был ещё один друг семьи, тоже дядя Володя, усатый моряк, внешне очень похожий на Джорджа Харрисона с фотографии на развороте конверта Love Songs, который ходил в дальние плавания на траулере, а когда возвращался, заезжал к нам в гости, раз в полгода примерно, дарил мне прекрасные импортные футбольные мячи – такие прекрасные, что я даже не сразу решался накачать их и вынести во двор, один даже так и пролежал в кладовке до его следующего приезда… Ну ладно, речь не об этом, а речь о том, что когда он к нам приходил и взрослые садились за стол, я по традиции заводил Высоцкого, «Корабли», например, «не пройдёт и полгода – и я появлюсь», ну вот, а в какой-то очередной раз я завёл уже не Высоцкого, а «Битлз», и я сразу заметил, как дядя Володя тащится от этой музыки, и я даже подумал грешным делом, что он, может быть, с такой волшебной музыкой до сих пор и не был знаком, ну а с первыми же звуками Girl дядя Володя затащился ещё сильнее – так сильно, что даже протянул, смакуя:
– Вот Girl – вообще самая балдёжная песня у битлов!..
И это меня поразило тогда: как-то у меня его образ с битлами совсем не монтировался. Оказалось, что очень многие и очень разные люди знают и любят «Битлз»!
Потом – In My Life, прекрасная баллада с клавишным соло в середине, сыгранным то ли на клавесине Джорджа Мартина, то ли просто на фортепьяно, а потом ускоренном, – ну, про все эти нюансы я прочитал намного позже, а тогда мне просто хотелось узнать, из какого классического произведения эта вставка – почему-то я был уверен, что такое может быть только заимствованием, цитатой. И я спросил об этом у мамы, Моцарт это или кто, а мама ответила: «Да сами написали», – и мне оставалось только довериться её музыкальному чутью…
А ещё – Michelle, которую наши болгарские друзья перевели как Мишел, а нужно было, конечно, оставить все буквы без изменений, потому что это ведь не английское имя, нарочно не английское, вот и не надо ничего переводить. В этой песне я смог распознать на слух первые три слова (с другими-то композициями у меня этот фокус никак не проходил, какие-то получались «иззе рени бади», ничего не разберёшь), а тут было понятно: «Мишел – май белл», т.е. my bell, т.е. «мой колокольчик», и я спросил у мамы, нормально ли это – назвать девушку «мой колокольчик», ну а мама что-то ответила – наверно, что почему бы и нет. Потом оказалось, что вот именно в этом месте у меня почти не было шансов, что там ma belle – «моя красавица» по-французски…
В общем, я со спокойной душой решил, что куплю Rubber Soul как-нибудь в следующий раз, ну а когда этот следующий раз наступил, пластинки в магазине уже не было, зато были уже какие-то другие, точно не помню…
По-настоящему это «потом» случилось, когда у меня уже чуть ли не все альбомы были, кроме двух-трёх. К тому времени свобода наступила совсем сильно. Альбом попался мне в каком-то канцтоварном, кажется, магазине на Комсомольском проспекте: среди пачек бумаги, ежедневников, кнопок и скрепок, каких-то книг и всего прочего лежали и несколько кассет, и среди них – Rubber Soul. Обложка кассеты выглядела не совсем самодельной, а типографской даже…
– Что-что? – переспросила продавщица, а потом, когда я ткнул пальцем для ясности, достала кассету, прочла: «Битлз» – и прокомментировала: – О, понимаю!
Так вот, о свободе, которая для всех. Альбом оказался хорошим. Хорошим оказался альбом Rubber Soul! А вот кассета – 30-минутной. Я и не знал, что такие бывают. Кассетам полагалось быть 45-минутными с каждой стороны. Всем же известно, откуда название первого альбома «Кино»? Ну вот. А Rubber Soul без предупреждения заканчивался посреди третьей песни с конца – Wait. Две последние – If I Needed Someone и Run for Your Life – остались за бортом. Но жальче было Wait – она была здоровская, такие здоровские нельзя так обрывать, как будто мы тут на радио, и сейчас начнут пикать вот эти маяковские позывные…
Я молчал, обдумывая «лучший день в жизни». Она стала смотреть в окно, пытаясь различить в темноте название платформы.
– Это Баковка, – подсказал я. И чуть не добавил – «резиновая душа». Но это и для москвича был бы сложноватый каламбур... – У меня тут бабушка в первый класс пошла. Вам на следующей после меня выходить. Не пропу́стите.
Она кивнула.
– Вас же встретят? – уточнил я. – Время к полуночи…
– Нет, – ответила она, – я не знала заранее, во сколько приеду. Но у меня есть карта, как идти. Я там была уже, но дорогу помню неточно. Ничего, найду!
Она снова порылась в рюкзаке и извлекла схему, набросанную на листе в клетку. «Забавно, если соседи», – подумалось. Она протянула мне листок. Нет, не соседи – ей даже по другую сторону от железной дороги.
Между прочим, «резиновая душа» – не лучший перевод для Rubber Soul. Это же каламбур, а его попробуй переведи, но всё-таки «резиновый соул» было бы лучше. Они же постоянно каламбурили, эти битлы. С самого начала, как только само название The Beatles придумали. Вот и Revolver, оказывается, это не «револьвер», а всё что угодно, что вращается. Как барабан револьвера. Или как пластинка на проигрывателе. Но это надо в английском хорошо сечь, чтобы без подсказки такие нюансы улавливать.
А с английским в школе у меня было так себе. Нет, пятёрки в дневник я получал исправно, а языка не знал. У нашей англичанки хорошо выходили учительские вопросы, которые было принято задавать, входя в класс, и которые так радуют по первости школьников: Who is absent today? и Who is on duty today? – а вот дальше дело шло похуже. Она кормила нас затёртыми байками из детской классики про то, что англичане пишут «Манчестер», а произносят «Ливерпуль», и на этом, видимо, основании тонкости произношения вообще игнорировала. С лексикой было не лучше: когда мы узнали, что «коробка» по-английски – box, она, не задумываясь, подтвердила нашу несмелую этимологическую гипотезу: «Правильно, делают себе коробку из канатов и там внутри колотят друг друга». Да, она имитировала молодёжные интонации, и тоже неудачно. Даже интересно, как она перевела бы слово Matchbox (был, кстати, у битлов кавер с таким названием). Потом нам прислали другую: та знала язык в совершенстве, работала переводчиком в Индии, но нас, балбесов, научить ничему не могла. Ещё и кабинетов перестало хватать: уроки теперь были то в учительской комнате, то в пионерской. Потом появилась третья, похожая на мисс Морстен из фильма о Шерлоке Холмсе – бледная немочь. Ещё через год нас вернули к первой, с боксом. Короче, в школе мы английским не занимались. Вот привязать длинной косой одноклассницу с длинной косой к однокласснице Маше (на английском они удачно сидели на одну парту впереди) – вот это было годное занятие для английского. А язык учить – где там. Продвинуться в языке я сумел только при помощи «Битлз».
В восьмом классе к нам перешла девочка – русская беженка из Баку. Вот она была битломанкой. Вот с ней можно было говорить о битлах.
Иногда она удивляла. Как-то сообщила:
– А я «Битлз» перестала часто слушать. Теперь редко включаю. Боюсь, что надоест. Чтобы не заслушать, в общем.
В другой раз поделилась, что ищет ещё какую-нибудь музыку. Которая также радовала бы, как «Битлз». В стиле рок. Что-то мы с Димоном ей подсказали, не помню. Ответила:
– Да ну, не настоящий рок, одни гитары…
– А на чём же настоящий рок играют, по-твоему? – спросили мы.
– Ну, не знаю, – сказала. – На пианино…
Потом однажды сообщила: нашла! «Прямо то, что нужно! Такое настоящее». Мы даже всполошились: что ж такое? Оказалось – Дэвид Боуи…
Так вот, однажды эта девочка сделала мне чуть ли не лучший подарок в жизни. Пришла утром на алгебру (мы на математике за одной партой сидели) и положила на мою половину книжку. Просто так, не на день рождения, не на Новый год, даже не на мужской праздник, совпадавший с Днём Советской Армии, на который всем мальчикам полагались подарки.
Книжка была карманного формата, в мягкой обложке. Называлась The Beatles Songbook. На обложке были рисованные мультяшные битлы с разноцветными волосами, усами и бородами. А под обложкой – все тексты всех песен. Моё сердце статистика-собирателя сладко заныло: все, понимаете! не почти все, не 98%, а вот все. Коллекционеры должны понять…
Кажется, я не выпускал её из рук. Ложась спать, клал под подушку. Очень скоро я знал её наизусть. Ещё через немного времени я помнил все словарные значения всех слов, которые встречались в битловской лирике. Не всегда это помогало мне уловить оттенки смысла текстов, а иногда и вообще смысл: с грамматикой у меня по-прежнему было туговато. Книжка была снабжена комментариями к каждому тексту, но прекрасные эрудированные комментаторы объясняли случаи, которые были откровенно сложными, а мне нужна была помощь с простыми. Строка Something in the way she moves повергала меня в жёсткий ступор («Что там на дороге, по которой она идёт?» или «Куда и зачем она собирается двигать этот путь?»). Да и строчку I'm not half the man I used to be я долго не понимал до конца, выискивая в ней несуществующую запятую… Зато узнал из комментариев, какой такой рис собирала в церкви Элинор Ригби, и что lend me your ears – шекспировская цитата, и что́ может означать to turn you on…
Скоро я мог подпевать всем песням битлов, которые к тому времени слышал. Да, определённое обаяние и загадочность, которое бывает у песни на незнакомом языке, стало уходить – но взамен пришло более важное чувство: ты можешь подпеть битлам по-английски, да и вообще – понимаешь, про что они. Кажется, я не смог ритмически разобраться только с одной композицией: той самой I've Just Seen a Face, которая предваряла Yesterday на альбоме Help! Там были куплеты длиной в 33 слога, которые нужно было петь на одном выдохе, и я никак не мог разложить по тактам третий: кажется, у меня не помещалась в два слога фраза missed things, а если и помещалась, то я просто не мог это произнести. И я снова отложил песню до лучших времён…
– Так вы из Челябинска? – Называется, «догадался разведчик».
– Да, из Челябинска, – снова улыбнулась она.
– Одна путешествуете? – («Нет, со мной ещё трое, только они всегда в соседний вагон садятся. Что ж вы сразу-то не спросили, юноша»).
Она кивнула.
– Вот как раз была в Питере, теперь потихоньку домой возвращаюсь.
– В Питере? Эх, как я скучаю по Питеру. – Я немного подумал. – Так вы, может быть, и с Колей Васиным знакомы?
Это была очевидная ассоциативная цепочка. Образец форматного мышления: Питер – «Битлз» – Коля Васин. Потому что Коля Васин – это такой знаменитый питерский битломан.
Но тут она снова меня удивила. Заулыбалась:
– Ну, Коля Васин – это мой очень хороший… – она секунду поколебалась, подбирая наиболее точное слово: «знакомый», «приятель», и всё-таки с серьёзным лицом закончила: – друг.
«Ничего себе, – подумал я. – Вот это да. А мог бы сейчас в Братеево ехать. Уже четверть пути одолел бы, наверно».
Ведь Коля Васин – это же легендарная личность. Бородатый дядька с безумными глазами, на битлах повёрнутый на всю голову – ну а каким ещё должен быть самый главный битломан страны? Он даже создал музей «Битлз» в Питере. И предложил назвать какую-то улочку улицей Джона Леннона. А так как никто не откликнулся, то он самостоятельно прикрутил самодельную табличку где-то в подворотне. А теперь он собирается построить в Петербурге храм имени Джона Леннона, с вершины которого будет виден Ливерпуль. И тогда Джон Леннон приплывёт к нему на лодке, потому что он, как известно, не умер, а живёт отшельником.
Ну, наконец, это человек, у которого членский билет Ленинградского рок-клуба с номером один. И совсем наконец, это человек, который есть на обложке битловского «Сержанта Пеппера». Ладно, русского издания «Сержанта Пеппера».
Это уж было совсем непонятно. Я держал в руках конверт от пластинки – двойной, между прочим: наши выпустили вместе «Револьвер» и «Сержанта», причём «Сержант» был первой пластинкой, хотя хронологически шёл, конечно, после «Револьвера». Но первым был «Сержант», и картинка на конверте тоже была сержантовская: знаменитая вот эта картинка, сто человек, как на школьной фотографии, в три или четыре ряда, только яркой, с цветами и клумбами, и цветами на клумбе выложено слово «Beatles», и поэтому можно подумать, что это вовсе и не клумба, а что это «Битлз» вот только что закопали, а вместо него теперь – «Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера». Да, держал в руках этот конверт, и тут же рядом – вкладыш к конверту, на котором эта же обложка – как контурная карта, с абрисами фигур и цифрами, и с экспликацией чуть ниже, чтобы было понятно, кто где. Ну и вот, среди известных английских писателей, знаменитых актрис и неизвестных актёров, художников и махариш, были два номера: «32. Коля Васин» и «9. Андрей Тропилло».
Сначала я пытался рассуждать логически. Ну, предположим, Коля Васин очень известный битломан. Предположим, он такой известный битломан, что известен даже самим битлам. Несмотря на то, что он из Советского Союза, в котором они никогда не бывали. Предположим, что он стал известен в исключительно короткий срок. Когда там мировая битломания-то началась? в 63-м? А альбом выпущен в 67-м? Вместе с обложкой, очевидно? Значит, он должен быть стать самым известным битломаном за четыре года. Заодно это означает, что он сильно старше, чем кажется. Если уже тогда, в 67-м, он был с такой бородой. Ну ладно, хорошо. Пускай, Коля Васин. Но Тропилло?!
Фамилия Тропилло мне уже тоже была хорошо известна. Это был звукорежиссёр и продюсер, опять же питерский, который записывал самый первый альбом Цоя и «Кино» – «45». Где «Алюминиевые огурцы» и «Восьмиклассница» (а-а-а́). И он там даже в какой-то песне подвывает глухим басом. На бэк-вокале. И другие альбомы Цой у него записывал: «Начальник Камчатки», «Ночь»… Мне как раз попалось тогда интервью Тропилло в каком-то рок-журнале, где он очень забавно наскакивал на «Кино» и Цоя, которые, мол, в последних альбомах пошли по пути попсации, и особенно на песню «Легенда», которую он по имени не называл, а называл песней, где мужики в траву попа́дали и там побитые лежат. И такая в этом слышалась жуткая ревность – ревность к тем другим, на чьих домашних студиях эти альбомы записаны, и к самим этим альбомам, и вообще ко всем, и даже вечная эта ревность Питера к Москве, к Москве, которая в конце концов и выманила вставшего на путь попсации простого питерского паренька с Московского проспекта… Мне-то альбом «Группа крови» казался концептуальным, я ведь уже читал всё про «Сержанта» и знал, что это такое. Альбомом, рассказывающим какую-то одну историю. Историю про «мы» и «они», про выбор и противостояние… Про «пожелай мне удачи», и про «закрой за мной дверь – меня ждёт на улице дождь», и дальше: стоим на берегу и думаем, плыть или не плыть; а те, кому нечего ждать, отправляются в путь; мы носили траур – оркестр играл туш; и вот мы делаем шаг на недостроенный мост; дальше действовать будем мы… Ну и куда это всё могло прийти, как не к кульминации, в которой «шатаясь, бойцы об траву вытирали мечи»? В начале – «не остаться в этой траве», так куда же им попа́дать в конце, как не в эту траву?! Весь альбом такой, и даже безбашенный «Бошетунмай» – просто перекур по пути. Отдых на траве. (Вы хотите спросить, действительно ли я сравниваю «Группу крови» и «Сержанта Пеппера»? Давайте я немного переформулирую вопрос: действительно ли я сравниваю главный альбом века и главный русский альбом века? Ну да, сравниваю. Если так, то да).
И вот такой человек оказался, среди прочих, на обложке битловского «Сержанта Пеппера». Это была загадка из разряда неразрешимых. Вот как та, с дядей Вовой Ивановым и Дедом Морозом. Умом не постигнуть.
Я поделился своим непониманием с битломаном Яшей. Яша согласился со мной:
– Да, не понимаю, зачем они это сделали. – И он чуть ли не руками развёл огорчённо.
И опять я ничего не понял.
Да, в этот раз мне понадобилось меньше времени, чем с Дедом Морозом. Ну, я и постарше был – раза в три. И в какой-то момент я всё-таки выпустил эту очевидную догадку с тех задворок сознания, куда успешно её загонял.
Сами. Наши. Дорисовали.
Да быть не может. Кому на фирме «Мелодия» это в голову-то пришло. Главное, зачем!
Кстати, что-то не видно на пластинке слова «Мелодия». И значка вот этого фирменного – диск и буква «М» со звёздочкой – тоже.
Я повертел пластинку и конверт. Нет, не «Мелодия». Не «Мелодия», а какой-то «Антроп». Даже «АнТроп».
Это, между прочим, тоже было необыкновенной вещью. «Мелодия» выпускала вообще все пластинки. Не просто все, а вообще все. Она была как сберкасса. Ну или сберкасса была как булочная, а «Мелодия» была… ну, как «Аэрофлот». «Летайте самолётами “Аэрофлота”». «Слушайте грампластинки фирмы “Мелодия”». Напрасно теперь иронизируют над этой рекламой. Это же была реклама не поставщика услуги, а самой услуги. Летайте! Вот вы не летаете, дома сидите, а могли бы летать…
В тот день у меня была, должно быть, повышенная сообразительность, и акроним «АнТроп» я ещё через минуту разгадал. Несмотря на то, что само это словечко на логотипе не очень-то легко было разобрать. Но тут мне помогло то, что я его от кого-то уже слышал в разговоре о пластинках. Не от Яши ли, ну да неважно. Важно, что я, как опытный игрок в слова, мигом догадался, что «АнТроп» – это не просто человек, а вполне конкретный человек. Андрей Тропилло.
Я перебрал другие битловские пластинки, которые у меня уже были – Help!, Белый альбом… Тот же «АнТроп». Вот оно что! Это, конечно, многое объясняло… Уже намного позже я услышал от кого-то версию, что обложки они слегка видоизменяли, чтобы как-то отбиваться от правообладателей. Чтобы это было не простое пиратство, а творческое, мол, переосмысление… Не знаю. Переосмыслили творчески: вклеили голову Тропилло на пустое место в толпе, а головой Коли Васина заклеили голову Карла Маркса (да-да). Непонятно было также, как быть с лицензией на саму музыку. На пластинке вслед за значком копирайта значилось: «Продюсерский центр рок-н-ролльных приходов Единой Евангелическо-Лютеранской Церкви России. СПб., 1992». Ну да, в самый раз для 92-го года.
Кто-то мне говорил потом, что жадный Маккартни, узнав обо всей этой великолепной истории с битловскими пластинками в России, очень злился и вообще зарёкся на всю жизнь приезжать к нам с концертами… И даже если бы это было правдой – я не держал бы зла на Тропилло и Ко. Напротив, я сказал бы: о, прекрасные бутлегеры 90-х! сколько музыки принесли вы людям, как Прометей – огня!
Сам альбом я прослушал внимательно и в одиночку. Одиноким сердцем, так сказать. Мне уже было известно, что он считается самым новаторским и вообще лучшим в истории рок-музыки, и я вполне приготовился и ждал, что вот сейчас он меня взбудоражит, потрясёт, перепашет и хорошо если не вывернет наизнанку. И я крепко держался за стул, и чем ближе к концу альбома, тем больше мне казалось, что мои ожидания оказались несколько завышенными. Там было много прекрасных песен, которым хотелось подпевать и которые нужно переслушивать, но я-то ждал катарсиса, а его всё не было. Собственно, до последней композиции на альбоме и не было. А потом оркестр сыграл прощальную репризу, прогремели овации, и под их стихающий гул зазвучала A Day in the Life.
Теперь мне кажется, что я всё понял с первых же аккордов. Думаю, так оно и было. Какая-то совершенно невообразимая мощь. И необыкновенная смена декораций по ходу пьесы. И эти оркестровые крещендо («возьмите каждый самую нижнюю ноту своего инструмента и за 24 такта доберитесь до самой верхней, а как – дело ваше») – не могу сказать, что мне они полюбились больше всего, но как-то было понятно, что без них нельзя. Она мне короткой показалась, вот что! Кончилась слишком быстро – самая длинная композиция на всём альбоме…
– Да, Питер… А в Англии не были случайно? – пошутил я.
– Нет, – улыбнулась она.
– Представляете, я в детстве мечтал, что вырасту и поеду в Англию, и там куплю все альбомы «Битлз»…
Она засмеялась:
– У меня есть все альбомы «Битлз», но я всё равно мечтаю поехать в Англию.
– Да уж, волшебное было бы путешествие, – согласился я. А может быть, только подумал, не помню.
Скорее всего, слово «Ливерпуль» я узнал из песни. Да, был ещё бабушкин атлас мира, небольшого формата, но довольно толстый, и карта Великобритании занимала целую отдельную страницу – ну, на пару с Ирландией, – и красили Великобританию всегда в зелёный: у всех стран был свой неизменный цвет на любой политической карте мира. И я очень любил по этому атласу путешествовать, я вообще очень любил географию, даже сильно расстроился, когда мы пришли записываться в школу, и на мой вопрос, с какого класса начинается география, мне ответили – с пятого. С пятого! А что не с десятого? На чём продержаться-то все эти годы?!. Да, был ещё, конечно, футбольный клуб «Ливерпуль», и он, между прочим, в том самом мае 84-го, когда я заканчивал первый класс, выиграл кубок европейских чемпионов. А годом ранее, когда я только записывался в школу, кубок чемпионов выиграл «Гамбург». Получается, «Ливерпуль» поменял «Гамбург» на посту лучшей команды Европы. Но всё это ещё очень далеко от нас: финалы кубка чемпионов ещё не показывают по телевизору, и эти новости мы узнаём с опозданием и из газет, да и я только начинаю интересоваться международным футболом и ничего пока не знаю ни про «Ливерпуль», ни про «Гамбург», и никаких битловских параллелей тут для меня ещё нет, да и «Битлз» мне совсем ещё незнакомы. А вот песня с Ливерпулем есть, её поёт у нас в гостях дядя Витя. И я знаю, что если у нас собираются гости, и среди них есть дядя Витя, то он обязательно возьмёт нашу розовую гитару – у нас шестиструнная японская «Ямаха», попавшая к нам прямо с какой-то внешнеторговой выставки, где её и вымазали зачем-то таким ядовитым и совсем не гитарным цветом, но сама гитара хорошая, люди играющие её любят и ценят, – так вот, возьмёт розовую гитару и будет играть и петь. Вообще-то у дяди Вити могучий оперный голос – баритон, – и однажды у нас дома он то ли на спор, то ли просто под настроение взял какую-то ноту так, что зазвенели хрустальные бокалы в серванте – я при этом не присутствовал, мне потом рассказали. Но для песен под гитару такой голос не нужен, достаточно обычного, и дядя Витя поёт обычным голосом, и он поёт то, что по очереди просят все, но – внимание! – самую первую песню всегда имею право заказать я. Как самый младший. И вот дядя Витя, круглый и добрый, берёт гитару и, поворачиваясь ко мне, спрашивает, что сегодня для меня спеть. И я заказываю всегда одну и ту же песню – «На далёкой Амазонке», которую от него же и услышал. И тогда он поёт:
Из ливерпульской гавани
Всегда по четвергам
Суда уходят в плаванье
К далёким берегам…
И он поёт про длиннохвостых ягуаров и броненосных черепах, и во всех этих словах – «из ливерпульской гавани», «только “Дон” и “Магдалина”» – прямо в звуках, из которых они состоят, мне слышится такая музыка… да они сами, эти слова, и есть музыка. Ну вот, а потом взрослые станут петь свои взрослые песни (эту-то, про Амазонку, я давно уже считаю «своей» и поэтому детской; к тому же, как я понял, стихи написал Самуил Маршак – ну, детский же писатель), а я немножко ещё послушаю и пойду спать, оставив маленькую щёлочку в двери – ещё на одну-две песни…
Потом мне пришло в голову, что неплохо бы самому научиться играть на гитаре. Я даже поинтересовался, принимают ли в музыкальную школу по классу гитары. Сам-то я уже ходил в хоровую студию при нашей обычной школе и учился на фортепьяно. Ещё у нас было сольфеджио – там мы с Колей больше всех баловались, а ещё хор – на хор вообще чуть не полкласса ходили. И вот я спросил, с какого возраста берут на гитару в музыкальную школу, и тут меня ждало разочарование – ещё похлеще, чем с географией. Оказалось – с шестого! Или с пятого, или даже с четвёртого, но гитару в руки дают только в шестом, а до этого – сольфеджио и хор. Потому что, мол, нежные ручонки младшеклассников не справляются с жёсткими струнами и с широким грифом. С ума сойти! Это как если бы вас приняли в футбольную секцию, но первые два года вы занимались бы только ОФП – потому что мяч большой и тяжёлый и может зашибить.
В общем, от идеи с гитарой пришлось отказаться. А потом я и фортепьяно бросил, после третьего класса. Приобретённого мастерства хватало на то, чтобы разбирать и играть одной рукой мелодии детских песен, которые иногда публиковались в «Пионерке» – «Пионерской правде». Иногда песни были не вполне детскими. Однажды там напечатали ноты Yesterday, да ещё со словами – вот это была радость! Соль-фа-фа… Я её немедленно выучил и с тех пор всё время играл. Говорят, это самая часто исполняемая музыкальная тема в мире. Про весь мир не скажу, а у нас в квартире это была, определённо, самая часто исполняемая музыкальная тема. Побивала «Прекрасное далёко» и песню гардемаринов только так.
В следующий раз мне захотелось научиться играть на гитаре классе в девятом, когда я уже знал и любил битлов. Но петь и играть битлов почему-то не приходило в голову, меня привлекали барды, и хотелось исполнить что-нибудь задушевное, например, на выпускном после девятого класса, что-нибудь такое, про расставание и разлуку, потому что кого-нибудь ведь мы и не досчитаемся после девятого класса, получив аттестаты о неполном среднем… Что-нибудь вроде «пока не грянула пора нам расставаться понемногу, возьмёмся за руки, друзья», и т.д. Но то ли не такое это простое дело оказалось – на гитаре научиться по самоучителю, то ли пора толком не грянула – никто не собирался уходить из школы, кроме пары-тройки патентованных двоечников – одним словом, моё воодушевление быстро пропало.
Потом у меня появилась Beatles Songbook, все тексты в наличии, пой – не хочу. Подбирай аккорды и пой. Но я как-то не мог предположить, что с битлами можно прямо вот так, как с бардами и с русским роком. Лучший гитарист класса Андрюха уже просил у меня на недельку пластинки Love Songs – и через несколько дней прекрасно сыграл красивое соло из And I Love Her. Но он больше увлекался Лаэртским и «Металликой», а в подъезде да на лесенке мы всё больше Цоя запевали. Ну, иногда я кричал: «Макаревича давай!» – и тогда пели «Костёр»…
Что-то у меня всё-таки не складывалось. Может по памяти назвать вокалиста во всех песнях «Битлз». Знакома с Колей Васиным. Лучший день в жизни – концерт Ринго Старра в Москве. Возит в рюкзаке студенческую многотиражку с азбучной статейкой про Джона Леннона. Пора уже было сложить в уме эти два плюс два. Наконец, до меня дошло.
– А можно вашу газету на минутку? – попросил я.
Она достала газету из рюкзака и протянула мне. Я нашёл глазами заметку на последней странице и тут же бросил взгляд на подпись.
– Так это вы написали? Вас Женя зовут? – И я начал снова пробегать заметку глазами, и она уже не казалась мне такой простодушной, и никаких клише там не было, нормально она была написана, и с любовью, а главное – совсем без фальши.
– Да, – улыбнулась она смущённо.
– Меня – Саша… – пробормотал я, дочитывая про Леннона.
Вообще, во всём этом не было ни полграмма фальши, вот что. И в заметке, и во всём.
– Хорошо написано! – честно сказал я, протягивая газету обратно.
– Возьмите себе, если хотите, – ответила Женя. – У меня ещё есть.
– Спасибо! – И я спрятал газету в рюкзак. И ещё я подумал, что, кажется, не стану выходить на Здравнице…
Намного позже я узнал, что стихи Маршака про Амазонку – перевод с английского, или даже пересказ, или перепев, и автор не кто-нибудь, а Редьярд Киплинг, и что «из ливерпульской гавани всегда по четвергам» по-английски будет «Yes, weekly from Southampton». Эти англичане, они не только пишут «Манчестер», а произносят «Ливерпуль», – они ещё при этом имеют в виду «Саутгемптон»! Ну, или всё наоборот…
Забавно, что во всей битловской лирике ни разу не встречается слово «Ливерпуль». Да, есть Penny Lane и Strawberry Fields, а вот Ливерпуля нет. Зато есть Саутгемптон, хотя The Ballad of John & Yoko уже и не совсем «Битлз», судя по названию и не только. Период полураспада…
Есть в текстах «Битлз» даже Москва. Точнее, Moscow girls. Но это всё не очень серьёзно. Back in the USSR – это песня-шутка, песня-пародия. Как, в общем, и почти весь «Белый альбом».
Да, Back in the USSR – каламбур, пародия, и весь альбом такой. Вышучивали и обыгрывали всё, что можно: фолк, рок, кантри, свою же прежнюю психоделику, и индийского гуру-сектанта, и даже хеви-металл, который ещё не изобретён, имитировали рэгги, и ска, и мюзик-холл, даже Ринго придумал и спел песню – не поймёшь, тоже в шутку или нет. Один Джордж, кажется, так и не понял, чем они тут все занимаются, и принёс гениальную балладу – While My Guitar Gently Weeps.
Я впервые прочитал эту строчку – название песни, – ещё когда у меня не было Beatles Songbook. И как-то она в меня запала. Гитару я так и не освоил, и английский толком не выучил, и даже где ударение в слове guitar – не знал. И потому, из общих соображений, предположил, что на первом слоге. Вайл май гви́та джентли випс – вот как это у меня звучало. И я даже стал напевать эту строчку на какую-то расслабленную мелодию, и потом даже понял, на какую: ритмически и по размеру она точно совпадала со строчкой из ленноновской Jealous Guy, которая почему-то часто звучала у меня в голове рефреном: I began to lose control… I began to lose contro-ol! Можно сказать, получил хорей из ямба, если немного упростить. (А эта ленноновская строчка вообще оказалась очень приставучей. Много позже, когда я уже знал язык достаточно, чтобы распознать её со слуха, она привязалась ко мне снова. Пытаясь отвязаться, я даже поменял контрол на Лотрек – а что, согласные почти все те же. И пел: I began Toulouse-Lautrec. Не помогло; привязалась ещё сильнее, в таком вот виде).
Уже вышел – первым из «антроповских» – двойной «Белый альбом». И я уже носил свою катушечную приставку к Коле и просил его переписать мне эти две пластинки, и только не записывать Revolution 9, потому что она только место занимает, а его на плёнке как раз и не хватит. И Коля поручил всё младшему брату, и тот всё записал, и Revolution 9 тоже, и не хватило места последней на альбоме ленноновской колыбельной, спетой Ринго Старром, – Good Night. Ну и ладно, пустяки, я потом её ещё куда-то дописал…
Мы идём из школы с Максом и Дэном. Мы говорим о гитарах и битлах. Десятый класс, уже издают маленькие сборники битловских нот и аккордов, и полкласса уже разбирает их после уроков…
– Харрисон не смог сыграть гитарную партию в While My Guitar Gently Weeps, – сообщаю я. – И позвал своего друга Эрика Клэптона. И тот сыграл.
Задумчивое молчание.
– А Клэптон потом у него жену увёл, – добавляю я. Уже есть что почитать о битлах. Много чего. И мы уже знаем о них всё, но всё неточно.
Мы идём мимо дома одноклассницы с длинной косой, и это как-то расправляет плечи. Хотя, строго говоря, она нам больше не одноклассница: ушла в художественное училище. Как Виктор Цой и Джон Леннон. Грянула там пора или не грянула… Впрочем, мы верим, что мы все – на всю жизнь одноклассники. Ну и потом, мы видимся иногда, заходим друг к другу в гости, говорим обо всём, и о музыке тоже… «Ласковый май» преходящ, а музыка вечна, да она никогда и не забывала ни Высоцкого, ни Цоя, по «Кино» она и вовсе – главный специалист в классе, и на каверзный вопрос, что же такое Бошетунмай, она, не моргнув глазом, отвечает: тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома, вряд ли поймёт того, кто учился в спецшколе. Ещё через год она попросит записать ей «Битлз». Сделать сборник на свой вкус, и хорошо бы подписать, о чём в какой песне поётся. И отдаст целых три 90-минутных кассеты! И я одолжу у дачной подруги двухкассетник и составлю свой собственный Greatest Hits в трёх томах. И я долго буду выбирать, что оставить, а что выбросить, – да, «“Битлз ” надо слушать альбомами», да, у меня ещё не все альбомы и есть, а всё равно – поди выбери… И я исписал тогда целую тетрадь в клетку: названия альбомов – красной ручкой, названия песен – зелёной, выжимки из текстов и комментарии – синей… И я прошёлся по всей дискографии, хронологически, и о каждом альбоме написал хотя бы пару слов, и про Help! у меня было сказано, что он был воспринят критиками как поворотный и вообще как вершина творчества «Битлз», а про Rubber Soul – что его назвали недосягаемой вершиной, а про Revolver – что все вообще изумились и назвали его вершиной, на которой не только никто ещё не был, но и никто никогда не поднимется, ну а когда вышел Сержант – тут уж критики отстегнули свои языки и спрятали в чулан. Не знаю, что из этого было прочитано и усвоено заказчиком компиляции, но я старался.
– Не понимаю, чего там не сыграть, – говорит Дэн. Он, оказывается, тоже гитарист. – Я с первого раза там все аккорды поставил.
– И я, – говорит Макс. Макс скоро станет лучшим гитаристом класса, ну или одним из двух лучших.
Он начинает по памяти называть аккорды. Я пожимаю плечами.
– Наверно, там речь про партию соло, – предполагает Макс.
– Наверно, – соглашаюсь я…
«Битлз» в классе многие любят и почти все уважают, но однокласссники-гитаристы воспринимают битловские песни как упражнения из хрестоматий. Ни во дворе, ни у лифта не поорёшь, хотя – почему?
В школе нам часто приходилось оставаться после уроков, и тогда мы собирались в нашем 15-м кабинете на четвёртом этаже. Например, если была какая-нибудь внеклассная работа, или до матча на первенство школы по футболу оставалось время, или если мы – наш класс – были дежурными по школе, что означало – мели её с пятого этажа до первого, и тогда в нашем кабинете был «штаб дежурства». И в такие дни мы, бывало, подолгу болтали о чём-нибудь с нашей любимой классной, учительницей русского и литературы, которую мы между собой всегда называли по инициалам – Т.Ц. И часто это бывали важные разговоры, не скажу – важнее уроков, а хотя, иногда и важнее… И мы о разном говорили, и о музыке тоже, и как-то, не помню уже, о чём зашёл разговор, и Т.Ц. поделилась, что её муж очень любит и уважает Стиви Уандера, чуть ли не боготворит, и у него даже все альбомы собраны. А мы тогда ничего про Стиви Уандера не знали, только клип видели, который по телику показывали – на песню I Just Called to Say I Love You, ни того, что он незрячий, ни того, что пару песен он вместе с Маккартни записал и спел, и что у него есть кавер на битловскую We Can Work It Out, и строки Макара («Твой волшебный мир, чистый, как алмаз, чтоб увидеть всё, не хватает глаз») не слыхали, а даже если бы и слыхали – вряд ли связали бы со Стиви Уандером… И так меня эта новость поразила, что я не удержался, чтобы не воскликнуть:
– А «Битлз»?!
Не знаю, на какой в точности вопрос я рассчитывал получить ответ («А есть ли у него все альбомы “Битлз”?» – или: «А зачем ему все альбомы Стиви Уандера, если у него нет всех альбомов “Битлз”?» – или даже: «А зачем ему все альбомы Стиви Уандера, если у меня нет всех альбомов “Битлз”??»), но общий вопрос предполагает общий ответ, и Т.Ц. ответила:
– Ну, «Битлз» – это классика…
И это, между прочим, тоже был очень ценный ответ. Намного ценнее, чем можно было ожидать от вопроса. Такие вещи полезно проговаривать вслух, потому что я что-то такое чувствовал, но наверняка не знал. Мне вообще представлялось, что о рок-музыке нельзя сказать «классика», что «классика» – это Моцарт и Чайковский, ну, то есть, то, что было давно, и к тому же – то, что исполняется классическим оркестром… симфоническая, в общем, музыка. А «классика рок-музыки» – ну, это как «классика авангарда», например. Оксюморон же. И размышляя об этом, я сообразил, что никто и не сказал: «классика рока», а сказано просто: «классика». И это было важным открытием, и я как-то внутренне его принял и согласился. С тем, что битлы – это как некое основание, как начало координат…
И, как всякая классика, они не ограничивают нас, но воспитывают и оттачивают наш вкус. А тем временем открывались такие шлюзы, столько музыки хлынуло и стало доступно: по радио и телевизору, и на пластинках, за которыми теперь не нужно гоняться, и на кассетах, которые все у всех переписывают. И во всём этом потоке запросто можно было и потонуть, и битлы, как всякая классика, помогали нам остаться на плаву…
Для меня группой номер два надолго стала Queen. Должно быть, потому что я любил в песне и мелодию, и напор. Мелодичная мощь – вот какой рок мне нравился. И тут «Квины» многим фору давали… В десятом классе я ими увлёкся, это совпало ещё и с кончиной Фредди Меркьюри, с предсмертным альбомом Innuendo, с потрясающей Show Must Go On…
– Странные они ребята, – сказал мне про «квинов» Яша. – У них такие крутые вещи есть, как Show Must Go On, а есть совсем попсовые.
«Попсовый» для нас – приговор, попсу никто из нас не слушает, это неприлично, хотя вряд ли мы могли бы точно определить, где граница. Что такое попса? Коммерческая музыка? А то рок – совсем не коммерческая! Альтруист на альтруисте. Нечестная и неискренняя? Можно только поверить, а как отличить? Простая, а не сложная? Да бросьте, те же три блатных аккорда. Примитивные тексты? А то мы любовную рок-лирику не слышали – куда там Шиллеру с Бёрнсом…
И вот я уже слышу, что рок – это просто такая напыщенная попса, которая говорит, что она не попса, и что сейчас как врежет по струнам – вам не понравится. А потому что не попса, чтобы нравиться.
Кажется, это как с пошлостью. Формулы нет, есть только внутренний датчик.
– Ещё I Want to Break Free, – говорю я, и тут же понимаю, что вот эта-то как раз может оказаться попсовой: тяжести в ней маловато, мне она очень нравится, но мой внутренний датчик иногда сбоит. Яша реагирует невнятно, и я остаюсь в неведении…
Потом был уникальный концерт памяти Фредди Меркьюри на «Уэмбли» в Лондоне, который показали у нас по телевизору. Там было столько звёзд, и один из исполнителей – Джордж Майкл – так меня поразил, что я немедленно помчался покупать его пластинку. Так в меня запала одна из песен, которую он спел – Somebody to Love, что-то такое. Вообще-то я не запомнил название, но песню мне хотелось безотлагательно. Всего-то пара месяцев прошла после моей эпопеи с «Хелпом», и вот пластинки уже продаются не только в фирменных магазинах «Мелодии», а где угодно, например, в обшарпанном киоске на «Юго-Западной», и там-то я нахожу пластинку Джорджа Майкла, даже две пластинки, и я наугад прошу одну, и приношу её домой, завожу… «Той» песни нет, и вообще, весь альбом – какая-то махровая попса. Но охота пуще неволи, и через пару дней я мчусь на «Южку» за второй пластинкой. Та же история – песни нет, и второй раз послушать диск – никакого желания…
Ну откуда мне было знать, что далеко не все звёзды на концерте пели своё? Вот «Металлика» пела своё – Nothing Else Matters, от которой у нас в классе все тащились, и прочее, и другие пели своё, ну а всю вторую половину концерта исполнялись только «квиновские» песни, и лишь моя музыкальная необразованность помешала мне сразу в этом разобраться. Somebody to Love появится у меня позже, в составе сборника лучших песен первого, «допопсового» периода Queen, Greatest Hits I, который попадётся мне тоже в каком-то киоске звукозаписи на кассете. На вкладыше, отпечатанном на принтере, песня будет подписана Some body to love…
Кстати, вскоре после того концерта на «Уэмбли» главный металлист класса Андрюха объявит, что Nothing Else Matters – попса, и вообще, вся «Металлика» – попса. «Как так? – изумлюсь я. – Была же не попса?» «Была, – согласится он, – пока все не начали слушать»… Вот и пойми тут. Хорошо, что битлов это всё, кажется, не касается. Они над схваткой. Классика.
А потом мы закончили школу и поступили в институты, и это был ещё более оглушительный ураган и фейерверк впечатлений: и столько новых людей – однокурсники, и одноклассники однокурсников, и однокурсники одноклассников, и столько новой музыки, и новых групп, и новых книг, и новых текстов, и всего-всего…
Была близорукая очкастая биологиня Аллочка из университета, которая воскликнет, когда мы соберёмся петь под гитару «Костёр»: «Народ, я балдю от “Костра”!». Были великолепные экс-гимназистки на лесной волейбольной поляне, которые возьмут и споют под гитару песню «Битлз». И так зажигательно это у них вышло, и – тонкое издевательство судьбы – это была единственная битловская песня, которую я, привыкший считать себя знатоком «Битлз» выше среднего уровня, не смог подпеть целиком, потому что это оказалась та самая I've Just Seen a Face, с третьим куплетом которой длиной в 33 непрерывных слога я так и не смог справиться. «Пора бы уже приглядеться», – словно бы напомнила мне она. Да я и сам уже понял, какая она замечательная…
– Так вы в университете учитесь? – спросил я. – На журналиста?
– На переводчика, – ответила Женя. – На лингвистическом.
– А, ну конечно! Дайте угадаю язык…
Она засмеялась:
– У нас и другие языки, кроме английского.
– Вы, может быть, и на гитаре играете?
– На гитаре? Ну да, играю немножко…
– «Битлз»?
– «Битлз».
С Поэтом мы сошлись быстро, и как раз на битлах: он тоже любил и знал «Битлз», а ещё он был выпускником английской спецшколы, и мы обсуждали какие-то словечки в текстах… И не только битловских: у Поэта группой номер 2 были The Doors, и он открыл их для меня, а ещё были Pink Floyd, и «большая хард-роковая тройка», и другие… А для тех, кому не хватает слов, в комнатке «студенческого союза» МИРЭА на минус первом этаже (наша альма-матер вообще глубоко вросла в землю) лежал толстый каталог рок-лирики убористым шрифтом, и за умеренное вознаграждение вам распечатывали текст на матричном принтере. И мы с Поэтом даже что-то заказывали там: то, что не только я, но и он, несмотря на спецшколу, не смогли «снять» на слух. Интернета ещё ни у кого нет, никто даже толком о нём не знает, а у кого есть и кто знает – те помалкивают и заодно делают маленький бизнес. Время больших возможностей…
Но можно было любить «Битлз», не зная вообще ни слова по-английски: таким был весёлый битломан Мишка, который даже играл на губной гармошке, как Джон Леннон. И в школе, и в институте он учил немецкий, и у него даже была книжка Beatles Songbook, но он толком не мог её прочитать. Поэт изумлялся силе битловского притяжения:
– Вот человек! Любит «Битлз», вообще без английского! Про Yellow Submarine говорит – еловая субмарина!..
Студенчество – такое время, и я не обошёлся без собственного опыта критического осмысления битлов. Попытка разобраться, что к чему в их музыке, и в чём её секрет, и так ли она хороша на самом деле. И не слишком ли проста, и в каком отношении она с классикой, с Моцартом и Чайковским, и, напротив, с поп-музыкой, с мейнстримом или с альтернативой. И что там с лирикой, и куда она зовёт, если зовёт куда-то.
Мне попадалось много попыток препарирования битловской музыки и битловского феномена вообще. От предположений о точном попадании во время, востребованности, заполнении лакуны и даже точно угаданном и подобранном образе. (Ну, это всё можно было пропустить мимо: я-то, когда их услышал, ничего не знал ни по лакуну, ни про востребованность, ни даже про образ. А волшебство было). До вполне профессиональных рассуждений о натуральных ладах и прекрасном гармоническом языке. И, наконец, до гипотез о главной и единственной причине в виде не то ревербератора, не то компрессора Джорджа Мартина, создавшего этот характерный и узнаваемый «битловский саунд». Мол, все битловские треки то ли растянуты, то ли упакованы и, в общем, пропущены через машинку. Вот все и сомлели.
Был у нас на потоке один любитель музыки – всё время ходил в огромных наушниках, никогда их не снимал, только на лекциях, да и то не всегда. Он ещё двигался немного странно – как будто у него в подошвы были вделаны маленькие колёсики, ещё и руками подмахивал. Поэт как-то сказал, что он много всякой музыки знает и здорово в ней разбирается, и с ним поговорить интересно. Для расширения музыкального кругозора.
– А как с ним поговорить-то? – спрашивал я. – Куда нажать надо, чтобы переключить?
Но однажды решился с ним поговорить. И нашёл о чём, конечно. Спросил, для расширения музыкального кругозора, слушает ли он «Битлз».
– «Битлз» – музыка для девочек, – ответил тот.
Я так и оторопел.
– Ага, – говорю, – ясно. А «Роллинг Стоунз» – для мальчиков.
– Конечно, – подхватил он. – Роллинги – хулиганская непричёсанная мальчишеская музыка, для оторв. А «Битлз» – прилизанные, сладкие. Девчачьи.
Ну и на этом наше музыкальное общение закончилось… Один из наших, совсем редко приходивший в институт, забрёл случайно на лекцию, увидел, как этот специалист по гендерной атрибуции рок-н-ролла въезжает в аудиторию – наушники в полголовы, движения шарнирные – и выдал:
– О, робот-меломан!
И привязалось ведь…
Я спрашиваю своего друга из Германии Андреаса про Скрябина, в дом-музей которого в переулке у Арбата мы приходим, и он отвечает: «Очень важная музыка. Но очень сложная. Музыка для музыкантов».
И я опять задаю себе вопрос, обязана ли музыка, которую я слушаю и люблю, быть сложной. Может быть, если бы моё музыкальное образование не ограничилось тремя классами, я смотрел бы на это чуть-чуть по-другому. И ещё мне кажется, что я старательно заменяю слово «популярная» словами «которую слушаю и люблю». А даже если и так – пускай. Битловское волшебство от этого никуда не исчезает. Всё-таки «Битлз» – это о любви.
– All you need is love! – говорю я Андреасу. Третий курс, позади высшая алгебра, и релятивистская физика, и классическая философия, нам читают нечёткую логику и расплывчатые категории, и всё уплывает из-под ног и вообще расплывается – в мироощущении и в голове. А душа просит формулы, краткого лозунга, девиза, если угодно – мантры, которая бы всё разом и охватывала, и объясняла, и всему была бы ответом. «Да ну, – отвечает мой немецкий друг, который спокоен к битлам. – У нас считается, что они это поют о плотской любви». Какая ерунда! А как же limitless undying love? which shines around me like a million suns, спрашиваю я вас? И говорю – а самому как-то холодно от этого Across the Universe, холодно, несмотря на миллион солнц. Да, я уже на другом пути, мне не хочется улететь сквозь вселенную, и я с радостью смотрю на звёзды, стоя двумя ногами на земле, или сидя в кресле планетария… Просто «Битлз» – это про музыку и про любовь, а про философию – это кто-то ещё. Вот те, например, из библиотеки МИРЭА на углу Боровского шоссе... И вот мне странно уже, что я принялся искать эту свою формулу в философской лирике Джона Леннона, за какие-то три года дошедшего от limitless undying love и nothing's gonna change my world до above us only sky. У Маккартни всё как-то попроще и поспокойнее, без поучений и назиданий, без категоричности, такое вот: «Ну, прорвёмся как-нибудь. Как-нибудь всё образуется». Маккартниевское don't carry the world upon your shoulders – прекрасный ободряющий совет приятелю, на которого свалилось неподъёмное, особенно если этот приятель – маленький мальчик, родители которого разводятся, а папу зовут Джон Леннон. Но если ты уже не маленький мальчик, тебе приходится, бывает, и весь мир взвалить на плечи. Ну или хотя бы полмира, ну или хоть что-нибудь взвалить.
А ленноновское All you need is love… О да. Но дальше: nothing you can do that can't be done? Может быть, но мы русские – нам полагается делать невозможное. No one you can save that can’t be saved? Nowhere you can be that isn’t where you’re meant to be? А нам для этого и нужна любовь – чтобы попасть туда, куда невозможно попасть. Чтобы спасти того, кого не спасти…
Великим художникам свойственно путать призвание, и счастлив тот, кто сумел избежать этого соблазна. Кто вовремя понял, что он не философ, и не учитель, и даже не поэт, и не борец за свободу угнетённых, и не борец за права животных, и… А что он – музыкант, Богом поцелованный, которому дано сочинять гениальные мелодии – извлекать из окружающего шума, вылавливать из ноосферы, или просто слышать кого-то на своём правом плече – не знаю. И не упускать, не пропускать, и не усложнять, если не надо усложнять, и работать, много-много работать, чтобы доносить это до всех. Полное понимание своего призвания – и соответствие ему. Как теперь сказали бы – адекватность, и безо всякого уточнения, кому или чему. Если можно так сказать о гениальном музыканте. Адекватность гения.
Да, я про Маккартни. Хотя мне кажется, что своим альбомом 80-го года и Джон Леннон вернулся на эту дорогу. Just like starting over…
– Послушай, – спрашиваю я своего немецкого друга, которого привёл в Россию искренний и сильный интерес к русской культуре, в первую очередь – к великой русской литературе и великой русской классической музыке. А теперь он ещё и под огромным обаянием Москвы, и людей, и напряжённой и живой жизни города… – Ты так увлечён Чайковским и Достоевским, а сам ведь из страны Гёте и Брамса. Как это вообще, и каково это – так погружаться в другую культуру? И нет ли ревности в душе? – Я пока ещё с трудом подбираю английские слова для своего вопроса, но он понимает меня и так.
– Вот именно потому, что у меня есть твёрдая почва под ногами в виде культуры моей страны, я могу не бояться глубоко погрузиться в другую великую культуру, – отвечает он.
Твёрдая почва! Solid ground! Вот-вот, именно с твёрдой почвы хорошо смотреть на звёзды…
Я слушаю его, а сам всё думаю о битлах. В музыке они – моя твёрдая почва, мой solid ground. А в мироощущении – другие, и в этом нет никакого разочарования в «Битлз», ни чувства, что перерос… В битловской лирике нет для меня ответов на самые главные вопросы, и странно было бы их там искать. «Битлз» повлияли на моё мировоззрение? Безусловно. Сформировали, определили его? Да нет, конечно. Участвовали, как и много кто ещё. Не фундамент, а прекрасный резной наличник на окне. Ну, может быть, эркер…
– А вы только «Битлз» слушаете? – спросил я. – Или ещё что-нибудь кроме?
– Слушаю, конечно!
– Импортное, или наше тоже?
– И наше тоже… И бардов…
– Бардов?
– Да.
– Не знаю ни одного битломана, который бы слушал только «Битлз». – Подумав, я добавил: – А такого настоящего битломана, как вы, редко сейчас встретишь.
И Женя снова улыбнулась, потом серьёзно сказала:
– Да, сейчас молодёжь не очень интересуется… Всё больше современными… Но сейчас таких групп нет. Pet Shop Boys?.. – Она с сомнением пожала плечами.
Я ничего не знал про Pet Shop Boys.
– Я доеду с вами до Жаворонков, – сказал я. – Покажу, в какую сторону идти…
Мы идём с Поэтом к нему, идём от Маяковки, и Поэт рассказывает, как однажды столкнулся здесь с «депешами» – фанатами Depeche Mode, у них как раз место встречи на площади у памятника… «Депешей» мы не слушаем и не уважаем, это музыка электронная, а значит – ненастоящая… В тот раз «депешей» было больше, а Поэт один, и они опознали его по какому-то значку на куртке, какой-то металлической проходной группы, и повели себя агрессивно, и так как Поэт был один, он избрал тактику оборонительно-отступательную, рассчитывая заманить противника, измотать его длительным преследованием и заставить распылить силы, однако отступал недостаточно быстро… раунд остался за оппонентами… Я невольно оборачиваюсь: нет, никто нас не преследует. Ну, сейчас-то нас двое, и мы этих «депешей» разложили бы только так. Рядком…
Мы доходим до конца Большой Садовой, и в том самом месте, где она перетекает в Садовую-Кудринскую, сворачиваем на Красина, улицу человека и ледокола, носившую прежде романтическое название Живодёрка, и идём вдоль стеклянно-бетонного здания скупой среднепозднесоветской архитектуры, и Поэт говорит, что это институт бальзамирования, тут специалисты по уходу за Лениным, и начинает рассказывать местную городскую легенду, что иногда по вечерам тут пропадают люди – их забирают в институт для опытов…
– Ну, потом отпускают же? – уточняю я не без тревоги.
Поэт смотрит на меня пристально, но недолго, и мы продолжаем разговор о музыке…
– Прочитал определение, – говорю я, – «великие предтечи хард-рока». Угадай, про кого?
– «Битлз»? – не раздумывая, говорит Поэт.
– Ну нет. Хотя не лишено…
– А кто?
– «Дорз»!
– «Дорз»? – переспрашивает Поэт. И начинает перебирать и сопоставлять даты выхода альбомов… – Может быть, и повлияли… Трудно понять, кто на кого повлиял, – заключает он. – Кто вот на «Битлз» повлиял?
– Никто, – говорю я. – «Битлз» с неба упали.
– Ну, что-то же они пели в Гамбурге! Элвис, Литтл Ричард… У тебя есть гамбургский альбом? Концертный?
– Альбом? Нету… Как называется?
– Никак не называется! Гамбург! – Должно быть, мы уже выпили по банке пива по дороге и перешли каждый ко второй, и поэтому мы слегка разгорячены спором о музыке, хотя пока во всём друг с другом согласны.
– Это же не номерной альбом? – уточняю я, хотя сам прекрасно помню официальную дискографию.
– Какой номерной! Концертный! – рубит Поэт. – Альбом номер ноль! В пивбаре поют, официанты на подпевках! Я тебе перепишу, если хочешь, – добавляет он. – Но качество не очень. Первая запись классического состава – к ним как раз Ринго Старр перешёл.
– Они там свои песни поют?
– Своих только две, кажется…
И мы продолжаем говорить о музыке, о том, кто на кого повлиял…
– А этот-то, – говорю я, – робот-меломан. Сегодня при мне объяснял кому-то, что Моцарт – салонная музыка. Надо было спросить его про «Волшебную флейту»…
– А кто не салонная? – спрашивает Поэт.
– Ну кто! Бах.
– Да уж, церковь – не салон…
– Бах повлиял на кого-нибудь, как ты думаешь?
– Бах повлиял на всех! И на Моцарта! – Подумав, Поэт вспоминает: – Бах повлиял на Procol Harum!
– А это что? – спрашиваю я. И когда мы приходим к нему и выпиваем ещё пива, он включает мощнейшие барочные рок-баллады под аккомпанемент мини-органа.
– Любимая песня Джона Леннона! – кричит Поэт, когда играет невероятная A Whiter Shade Of Pale. – Весной 67-го выпущена! Прямо перед сержантом Пеппером! Кто на кого повлиял?!
И я снова думаю о хард-роке, и теперь мне кажется, что я согласен с версией Поэта про «Битлз». Может быть, «Дорз» и «великие предтечи хард-рока», а может быть, весь хард-рок вышел из двух битловских песен – Oh! Darling и She’s So Heavy. Двух песен с одного и того же альбома – Abbey Road.
«Играл битловский Эбби-роуд»… Это тоже была фраза из «Костра», но не из того, который поют, а из другого, который читают. Его мы выписали в 90-м, вдобавок к «Пионеру», который я прочитывал буквально от корки до корки, до выходных данных, из принципа. В «Костре» было много литературы, рассказов и повестей, и я их проглатывал, не запоминая, а потом он, «Костёр», и вообще мне поднадоел. Но эта фраза – «играл битловский Эбби-роуд» – была оттуда, и вот ни слова больше не помню из той новеллы, ни автора, ни сюжета, ни контрапункта, ничего. Что-нибудь там было про взрослых со своими взрослыми проблемами, про детей, которые уверены, что уже не дети, и ещё про учителей, у которых разве что вампирские клыки не дорисованы кистью мастера – беллетрист тактично замалчивает чересчур красноречивую подробность. Позднеперестроечная подростковая проза. (Никогда не любил слова «подросток», что-то мне в нём слышалось уничижительное, а и оно в сто раз было лучше входившего в моду импортного «тинэйджера», соединяющего под один «-teen» 13- и 19-летних – интересно, есть у этих возрастов вообще хоть что-нибудь общее?.. То ли дело слово «отрок» – никакого отторжения, вот только оно стало совсем редким, не услышишь, – может быть, потому и не отталкивает?). Мне 13, и это отрочество, и я ещё не слышал «Эбби-роуда», и для меня в этих трёх словах – и ожидание, и обещание. Я не слышал альбома, но уже столько читал о нём, и знаю, что он – последний, что после него они разойдутся, и выйдет ещё Let It Be, записанный чуть раньше, а прощальный – именно «Эбби-роуд», и я видел знаменитую картинку с обложки – четверо идут по зебре, не глядя по сторонам, Пол – босиком и не в ногу, но он и левша… И я знаю, что с моего Love Songs там только одна вещь, зато какая – харрисоновская Something, а Something – это же… Как только Джордж откладывал в сторону свою ситарную муть, у него получались гениальные баллады, как While My Guitar Gently Weeps, как I Me Mine, и вот как Something, а Something – она всегда была для меня где-то рядом с Yesterday, где-то недалеко, вот как – если взять образ из тех, нечуждых Харрисону, краёв – вот как есть Джомолунгма, Эверест, и он такой один, он выше всех, и все-все его знают, ну а совсем недалеко, в трёх километрах от него стоит Лхоцзе – и она тоже высокая белая гора, тоже восьмитысячник, и всего-то на 300 метров ниже Эвереста, и Эверестом она никогда не станет, просто стоит себе рядом. Вот такой была для меня харрисоновская Something рядом с маккартниевской Yesterday. Ну вот, а все остальные вещи с этого альбома мне ещё только нужно было услышать, и в этих трёх словах – «играл битловский Эбби-роуд» – было предвкушение музыки, да и вообще предвкушение. Предчувствие юности…
…Три года после «Костра», и это уже юность, последний класс, впереди самое трудное лето в жизни – экзамены выпускные, экзамены вступительные, и надо поступить, обязательно надо поступить… А пока – конец апреля, весенний вечер, мы с папой идём в Лужники на футбол. Идём на сборную, и это для меня в первый раз, когда сборная будет играть под трёхцветным флагом. И это в первый раз, когда Лужники уже не называются Центральным стадионом имени В.И. Ленина, а только – «Лужниками», как их все всегда и называли. Да, теперь тут вещевой рынок – гигантская барахолка, и на тренировки в бассейн я хожу сквозь ряды, тюки и тележки, мимо огромной стоянки пыхтящих соляркой междугородних «Икарусов», под которую в асфальт закатаны все тренировочные поля Южного спортивного ядра… Но сегодня – футбол, и рынок не работает с самого утра, и на целый день Лужники снова становятся городом спорта, и люди идут на стадион как на стадион, и только какой-нибудь растерянный гость с юга, глядя ошалелыми глазами на этот многотысячный суровый людской поток у метро «Спортивная», показывает на свои баулы и без особой надежды механически причитает: «Вешчи, не искаль? Вешчи…»
Апрель 93-го – свобода и тревога, что-то впереди, и наш физик на курсах при МИРЭА уже умолял нас не шляться по центру на майские, а лучше вообще посидеть дома и позаниматься физикой, а то не пойми что затевается… Всего через три дня, на первомай, в Москве будут беспорядки и столкновения, но сегодня в Лужниках спокойно, людно, но не слишком, мы приходим немного заранее, встречаемся, как всегда, «под буквой Ж» – в самой середине многометрового транспаранта-приветствия «Добро пожаловать» у касс стадиона, где у каждой буквы – своя штанга-опора, проходим мимо Ильича, берём в палатке по стакану чая и по бутерброду, идём не спеша вокруг Большой арены, и идут люди, а из динамиков играет музыка… и я не могу поверить ушам. Играет битловский Эбби-роуд! Конечно, у меня уже есть пластинка, конечно, я уже знаю его наизусть и люблю как-то по-особенному… Если бы меня попросили назвать любимый альбом «Битлз» – я, наверно, ничего бы не ответил, а вот подумал бы в первую очередь про Эбби-роуд. И я ошеломлённо прислушиваюсь: нет, звучит не сам альбом, звучит инструментал, если применимо это слово к музыке, исполняемой симфоническим оркестром, со всеми его контрабасами и валторнами, как положено (ну, и на самом-то альбоме симфонический оркестр тоже играет, Джордж Мартин постарался, так что всё в порядке). И не просто Эбби-роуд – это же мелодия Golden Slumbers, перетекающая в Carry That Weight – может быть, вообще самые любимые мои вещи, да на самом деле – одна вещь, завершение мини-мюзикла со второй стороны, квинтэссенция прощального альбома, а может быть – может быть! – и всего битловского творчества вообще.
«А вот бы Пол Маккартни приехал в Москву, и прямо тут, в Лужниках (ну а где ещё-то? не на «Динамо» же! или, может, на Красной площади?..) сам бы спел Carry That Weight! Вот чудо было бы!» Нет, неправда, я не думаю об этом, ни полмысли. До первого концерта Майкла Джексона в Лужниках – пять месяцев, до первого концерта «Роллингов» здесь же – пять лет, и это всё слишком далеко от меня. А «Битлз» и вовсе распались двадцать три года назад, а выступать перед публикой закончили ещё раньше. И вряд ли я могу предположить, что Пол Маккартни поёт на своих концертах битловские песни – с чего бы? И я ничего не знаю о том, что прямо в те дни у него мировое турне, он колесит по Америке, и что вот сейчас он на пути из Мемфиса в Сент-Луис, ну а нашей сборной ещё только предстоит попасть в Америку – на будущий год там чемпионат мира, и вот об этом я мечтаю, а вовсе не о концерте Пола Маккартни в Москве. Да, я пока далеко даже от мечты об этом: точно так же я мог бы помечтать, скажем, о финале чемпионата мира в Лужниках. Или о том, что сборная России станет когда-нибудь чемпионом мира... Нет, нет, достаточно и того, что битловская музыка звучит у Большой арены Лужников перед матчем футбольной сборной – могло ли такое хотя бы померещиться мне за каких-нибудь пять лет до этого?
И дует весенний ветер, холодноватый и тревожный, и что-то в нём такое, щемящее… «Рождённые в года глухие пути не помнят своего»... А тут время – вот оно, хоть из воздуха пей. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Апрель 93-го, и столько надежд... И многое ведь сбылось…
У нас отличная сборная, полная звёзд, в соперниках – венгры, их тренирует великий Ференц Пушкаш, но наши в тот день их не заметят, 3:0, без вариантов, и выход на чемпионат мира совсем близок…
Пройдёт ещё месяц, и мы сдадим экзамены на подготовительных курсах при МИРЭА, и некоторые из них можно будет зачесть как вступительные, а потом мы сдадим все выпускные экзамены, и получим аттестаты, и отгуляем выпускной, а потом мы сдадим оставшиеся вступительные, и мы поступим в МИРЭА, я и ещё шестеро моих одноклассников, и поздно вечером за день до объявления результатов мы пойдём с отцом через овраг, мимо того места, где за два года до этого я встретил студентов, поющих Imagine, и придём ко главному входу, и не будет там ни одного человека, кроме нас, а «простыни» уже будут вывешены, и пока мы будем искать меня в списках, придут все остальные шестеро, и мы все найдём свои фамилии, имена и отчества на этих простынях, на разных факультетах и специальностях, ну и что, главное – поступили, и мы возрадуемся, о, как мы возрадуемся, и перепроверим, перепроверим семь раз – нас же семеро, и каждый найдёт и прочтёт фамилию каждого, и мы пожмём друг другу руки, ну а потом мы пойдём обратно, и на обратном пути мы купим по бутылке пива – ну, папа купит, угостит нас всех, – купит в «корпусе Е», хотя мы ещё не знаем, что он так называется, пока для нас это просто ангар на краю Олимпийской деревни, и мы будем идти назад, в свой квартал 34-35, идти и осознавать, что вот мы – и не школьники уже, и не абитуриенты, что для нас только что началась совсем новая, студенческая жизнь… А потом, через недельку, мы соберёмся и поедем отмечать это дело ко мне на дачу, в Жаворонки, и махнём на пруд, и будем купаться и играть в футбол босиком на берегу, а к вечеру вернёмся и станем жарить шашлыки, и что-то слегка выпивать, и будет гитара, и мы будем петь песни и наслаждаться летом и свободой, какой-то совсем новой свободой… Нет, мы не поём песни «Битлз», достаточно того, что мы ими воспитаны, наш вкус откалиброван ими, и битловский камертон звучит у нас внутри… Мы поём русские песни: Цоя, Макара, и «Костёр», и «Группу крови», и кого-то ещё, разное, про аквалангистов и про белую гвардию, и про Таню, которая – «и больше всех она любила Роллинг Стоунз, Дженис Джоплин, Ти-Рекс и Дорз»… Должно быть, у неё неплохой вкус был, у этой Тани, но я ещё не слышал никого из названных артистов – о, сколько всего впереди! Двое последних для меня пока вообще звучат слитно – «Тирексидорз», и если про первых я так толком ничего и не узнаю, то про «Дорз» Поэт расскажет мне уже совсем скоро, через пару месяцев. Он ведь тоже поступил и тоже был там, на этой «простыне», но и с ним я пока не знаком, его фамилия мне ничего ещё не говорит, да и вообще – сколько там, в этом списке, имён и фамилий, которые станут важными, надолго, на всю жизнь…
А потом мы пойдём с гитарой по улочкам нашего засыпающего маленького дачного посёлка, и на самом краю его, у поля, допоём: «Когда ты вернёшься – вернёшься в наш город обетованный», а над полем уже будет стелиться туман, и за туманом смутно видны будут очертания перхушковской церкви, которая стоит на Старой Смоленской дороге и помнит Наполеона, Пушкина и всех-всех-всех, а с другой стороны будут темнеть тополя лесополосы Белорусской железной дороги – дороги, начинающейся и кончающейся Белорусским вокзалом, и вот мы будем идти по краю наших садов и по краю поля, по краю этого квадратного километра в скрещенье таких судьбоносных дорог, одного из тех квадратных километров, где у меня возникает особенное, обострённое чувство отечества…
Это всё будет, но это всё ещё впереди, и всё это ещё нужно вынести, и вытащить, и затащить… А пока – два часа, когда я могу не думать о грядущих экзаменах, об институте, и ещё о том, что же будет с Родиной и с нами. Музыка льётся над Лужниками, я дышу ею и этим весенним ветром, дышу и не могу надышаться. Оркестр играет, музыка без слов, но я ли не знаю слов? Да и слов-то там – три с половиной строки. И эти строки – чуть ли не единственный случай – все четверо битлов поют хором.
Boy, you’re gonna carry that weight,
Carry that weight a long time!
Так это они и мне, что ли?.. Ну, значит, так тому и быть.
Мы сошли с поезда в Жаворонках, и я сказал Жене, что помогу ей найти дорогу. Она поблагодарила и согласилась, и мы сориентировались по карте и пошли тёмными дачными дорожками, миновали старые дачи, где за елями и соснами не видно было домов, вышли к садовым участкам… Иногда мы останавливались под фонарями и сверялись с картой. И горели редкие огни дачных домиков, а мы говорили ещё о чём-то: о Челябинске, и я попробовал вспомнить что-нибудь, что знаю о Челябинске, и вспомнил только «Трактор», а она обрадованно воскликнула: «Yes!» – и даже изобразила соответствующий спортивный жест, и опять всё получилось у неё естественно и непошло; и о выступлении Ринго Старра в концертном зале «Россия», и тут выяснилось, что в составе All-Starr Band был не кто иной как Гари Брукер из той самой мощнейшей группы 60-х – Procol Harum, с которой меня когда-то познакомил Поэт, и что этот Гари Брукер даже исполнил два своих великих хита – Conquistador и A Whiter Shade Of Pale – и тут концерт Ринго Старра перестал казаться таким уж проходным событием… Наконец мы пришли к садовому товариществу из новых, и Женя оглянулась, узнавая место, и мы немного прошли вперёд по главной улице и остановились у дома, в котором горел свет в окнах. И Женя остановилась, узнав, перед глухим забором и запертой калиткой, и тут она в который уже раз меня удивила: вложила два пальца в рот и мелодично, но довольно громко свистнула. Повернулась ко мне и произнесла с улыбкой:
– Sorry.
Кажется, с того дня я сам стал часто говорить sorry, а до этого никогда не говорил...
В окне второго этажа зашевелилась занавеска, потом окно открылось, раздались голоса, кто-то махнул нам рукой и исчез в окне, видимо, спускаясь вниз.
– Ну вот, – сказал я.
– Да, – сказала она. – Спасибо большое, что проводили! У вас есть электронная почта?
Ну ещё бы! У кого же нет электронной почты? Это мобильных ни у кого пока нет, а электронная почта давно уже есть у всех, уже года два как. Или полтора…
– Есть, – ответил я.
Она достала из своего битловского рюкзака ручку и протянула мне вместе с картой-схемой, и мы сделали два шага в сторону фонаря, и я написал ей свой и-мэйл на оборотной стороне листа. А потом достал свою телефонную книжку.
– На «Ж» или на «Е»? – спросил я, а она улыбнулась и ответила:
– На «Б», конечно! – И на мой вопросительный взгляд добавила: – «Битлз» форева!
И тогда я раскрыл свою книжку на «Б», на той самой странице, где едва просохли чернила на телефонах капитана «Ласпейраса», и протянул ей, изумляясь совпадению и заодно осознавая, что вот сейчас я изменяю ровно всем принципам ведения своей телефонной книжки, и она записала туда, прямо под этими телефонами, два своих электронных адреса, подписала – THE BEATLES forever!, а чуть пониже, как менее важное – «Женя / Чел.».
И тут хозяин отворил калитку, и мы попрощались…
И я постоял ещё немного у калитки, соображая, в какую сторону мне теперь идти, и что это было…
И вот я иду дачными участками, краем деревни, полем, перехожу железную дорогу – темно и тихо, вдали горит зелёный, но никого, и я перешагиваю рельсы, по которым ещё лет 15 назад ходили прямые, беспересадочные вагоны до Гамбурга и до Лондона, а до Ливерпуля не ходили, но в Лондон прибывали на вокзал «Ливерпуль-стрит», и я думаю о том, какая удивительная история приключилась сегодня с моей телефонной книжкой: сразу две новых записи, да ещё на одну букву…
Я перешагиваю рельсы и ещё не знаю, что новых записей в книжке уже не будет: меняется время, меняются форматы. Неведомый двадцать первый век, который, казалось, должен разом всё изменить, век-миф, который представлялся межгалактическим, сверхзвуковым и гигацифровым, не наступит, конечно, в один день, но в одном его приход точно совпадёт с календарём: в 2000-м году мобильных телефонов ещё не было почти ни у кого в моём окружении, в 2001-м они будут у всех. И в каждом мобильнике будет своя записная книжка, и номера телефонов станут записывать туда, а потом и дни рождения, и домашние адреса. А адреса электронной почты будут храниться в почтовых программах, и бумажная записная книжка окажется не нужна. Я не выброшу её, конечно, и ещё долго буду носить её в кармане куртки или рюкзака, а потом она насовсем переедет в ящик домашнего письменного стола.
И сегодняшние записи мне не пригодятся. Ребята из «Ласпейраса» так и не заявятся в ЛФЛ, так и не вернутся в неё, и нам не о чем будет созваниваться. Мы ещё два-три раза встретимся на пятничном футболе в Олимпийке, а потом наступит октябрь, станет рано темнеть, ещё и стрелки переведут обратно на зимнее время, и сезон неорганизованного футбола, как всегда, закончится, чтобы начаться снова не раньше апреля. Но ЛФЛ всё-таки пройдёт совсем рядом со мной: зимой мы с друзьями будем играть в зале, я наберу хорошую форму, и после нескольких удачных игр меня спросят, не хочу ли я попробовать сыграть за «Олимпик». Но я опять не буду чувствовать настоящей уверенности, сошлюсь на работу – работать, действительно, придётся и днём, и ночью, захочу подождать ещё чуть-чуть… в общем, ничего не случится.
И Жене из Челябинска я тоже не напишу – наверно, тоже из-за работы. Из-за целых двух работ…
И мои московские центры притяжения станут меняться. Го́да не пройдёт, как Садовая-Кудринская исчезнет из моей жизни так же быстро, как возникла. Я откажусь от бесперспективной интрижки и совсем перестану видеться с Н. Мы прекратим поиски продолжения с NN и будем изредка встречаться у общих знакомых и поздравлять друг друга с днями рождения. У меня появится новая работа, теперь уже совсем настоящая, и если с академическим институтом и полнотекстовым индексом периодики я буду прощаться долго и не насовсем, приезжая по вечерам и продолжая тренировать свой алгоритм морфологического разбора, то ЖЭКи и ДЕЗы останутся в прошлом в один день – и у эксплуататоров с их ротвейлером я тоже перестану бывать. Ну а Коля традиционно сменит офис, не успев в нём толком обжиться. Так из четырёх мест не останется ни одного. И даже Поэт, с которым мы обычно задевали Садовую-Кудринскую лишь по касательной, по дороге к нему домой или на Патриаршие пруды, успеет жениться и переехать в Мытищи. Мало того, я почитаю повнимательнее про Высшие женские курсы, и окажется, что новые здания на Девичьем поле только начали строить, когда прабабушка училась, а открыли, когда она могла уже и закончить… А до этого они находились на Волхонке, и дорога туда с Козихи, стало быть, лежала по Бульварному кольцу, а не по Садовому. Так что, не исключено, что прабабушка экономила на «Аннушке», а не на «Букашке»… И ничто не приведёт меня в зоопарк, а планетарий так и будет чернеть регбийной дыней, задраенной наглухо… Да, останутся Чехов и Шехтель, останется сказочный дом Гельриха… Опять будет улица как улица, одна из многих.
Садовая-Кудринская уйдёт, а Олимпийская деревня как центр притяжения никуда не денется, но однажды она притянет меня чем-то, кроме футбола. Как-то в феврале я окажусь тут в тихий будний полдень, приду за билетами в концертный зал. Моё новое мимолётное увлечение будет мечтать о концерте кого-нибудь из юмористов, мастеров разговорного жанра, и даже составит краткий список из двух фамилий, который я не стану здесь приводить. И я отправлюсь за билетами на бенефис сатирика Задорнова, приду к кассам концертного зала Олимпийской деревни, а на пустынной автостоянке у служебного входа будут стоять и лениво переговариваться двое, и сутулая фигура одного из них издали покажется мне знакомой… Я узна́ю их, подойдя чуть ближе, – это окажутся Маргулис и Ефремов – гитарист и барабанщик «Машины Времени». Я зайду в кассы, у которых общая дверь со служебным входом, куплю билеты – в очереди не будет ни одного человека – и, выходя, увижу приближающихся к дверям ещё троих мужчин. Это будут Макаревич, Кутиков и Державин. Я открою дверь – типичную такую стеклянную дверь общественных мест 80-х – с алюминиевой ручкой-перекладиной во всю ширину – и пропущу этих троих, должно быть, глуповато улыбаясь, а они на меня и не взглянут, живо, но не слишком, обсуждая что-то своё, вовсе не словами из песен изъясняясь, а какими-то совсем прозаическими и банальными. И – нет, билеты на концерт Задорнова не будут их интересовать, они пройдут куда-то дальше, куда от служебного входа ведут служебные коридоры.
Вечером я расскажу об этом дома, и сестрёнка-школьница будет картинно негодовать из-за невзятых автографов, а я отвечу, что все мои шариковые ручки разошлись по ДЕЗам – это, кстати, будет правдой. «Эх, Санёк, – скажет она. – А вот видел, как в сберкассах? Все авторучки верёвочками привязаны. Может, и тебе?..». Да нет, просить автограф у Макаревича мне не пришло бы в голову, даже если бы у меня было с собой восемнадцать авторучек, и вовсе не только потому, что я не очень-то умею обращаться за автографами, заговаривать с незнакомыми людьми и знакомиться в электричках: я знаю, как он сам всего этого не любит – назойливого внимания, разглядывания, да вообще не очень-то любит поклонников, да и вообще – окружающих. Я знаю и понимаю это и из его великолепной автобиографической прозы, и из песен тоже. Он мизантроп, но это неважно – он написал и спел много песен, которые я люблю и пою. И – удивительное дело – напишет ещё. Прямо там и тогда, как потом окажется, они будут работать над новым альбомом – «Место, где свет», и так получится, что через полгода я услышу его живьём – там же, в концертном зале Олимпийской деревни, и это будет, помимо прочего, очередной ответ на давно волновавший меня вопрос, что же делают рокеры в возрасте под 50: да вот то же, играют и пишут песни, и по меньшей мере в одной из них – заглавной, «Место, где свет» – будет то самое волшебство настоящего рок-н-ролла, которое заставит меня притопывать ногой и подпевать мелодию, услышанную впервые. И будут там те строчки-маячки, без которых – какой же русский рок: «Наше общее детство прошло на одних букварях» – строка о культурном коде, чуть ли сама не вошедшая в культурный код… Удивительно это будет, ведь казалось, что все главные и лучшие песни написаны «Машиной» двадцать лет назад. Но и эти двадцать лет дадут себя знать, и там будет «Что-то стало с глазами когда-то загадочных женщин» – а это ведь не о женщинах, это об авторе. И главное, главное: двадцать лет назад в «Костре» было: «И Бог хранит меня», – и слышалась в этом не удаль молодецкая, не гусарская бравада, а жизнелюбие молодости и надежда на лучшее, и вера, да просто вера. Но время шло, и автор двигался по дороге сомнений и разочарований, и вот в «Месте, где свет» уже: «Он не больно-то помнит про нас». Если долго не любить людей, рано или поздно и Бога разлюбишь. Двигаясь дальше по этой мизантропической дороге, автор ещё через несколько лет допоёт до «брошенного Богом мира». До песни, которой пошёл бы подзаголовок «Ну вот и всё дорешено». Ну да ладно, мы сейчас не об этой дороге.
Так или иначе, мне доведётся подержать дверь русским битлам. Успехи Жени будут, в некотором смысле, на той же линии, но окажутся, несомненно, более впечатляющими.
Я узна́ю об этом из газет. В очередной раз приехав зимним вечером после основной работы в институт к своим досье периодики и морфологическому анализатору, я быстро разберусь с текучкой и багами и начну тренировать свой модуль по словам битлы, битлов, битлам, битлами. И мне попадётся статья из «Комсомольской правды». «Комсомолка» к тому времени окончательно пожелтеет, превратится в цветной таблоид, и сотрудники институтского отдела текущего анализа экономических и политических проблем, снабжающие актуальной информацией коллег из всех прочих отделов, уже не будут ей интересоваться и попросят убрать её из досье. И я, конечно, уберу – поставив специальную галочку где надо, ну а загрузку и индексирование не остановлю, потому что все модули разбора этого источника уже написаны и отлажены, и не выбрасывать же теперь их – пусть газета остаётся для объёма. Тренировать модуль полнотекстового индексирования на этой газете мне никто не мешает, а чем больше объём, тем лучше тренировка…
Итак, мне попадётся статья из «Комсомолки», найденная по словам «битлы» или «Битлз». Это будет статья о девушке Жене из Челябинска. Я прочту её два раза подряд, находясь в лёгком ошеломлении. Потом начну искать в интернете что-нибудь ещё про Женю. Среди прочего, мне попадётся большая статья в челябинской газете «Городской дилижанс»… В итоге картина составится такая.
Следующим летом после нашего знакомства в электричке Женя поедет в Англию по какой-то студенческой программе – работать и учить язык. Работать ей придётся на ферме, но, собирая клубнику, много языка не выучишь, поэтому в первые же выходные она махнёт автостопом в Ливерпуль. Её простота и обаяние будут заставлять незнакомых людей сопровождать её дальше и дольше, чем они собирались поначалу, – в этом для меня никакой новости не будет. Дальнобойщик, следующий в Манчестер, сделает крюк, чтобы завезти её в Ливерпуль, если, конечно, он с самого начала не имел в виду, что следует в Ливерпуль, говоря, что, ему нужно в Манчестер. Ну, главное, что не в Саутгемптон. В Ливерпуле Женя пройдёт по Пенни-лейн. Добредёт до «Каверна», очарует его хозяев, и те предложат ей подняться на сцену. Это будет уже не тот «Каверн», в котором «Битлз» начинали сорок лет назад, – тот давно не существует, но и с этой новой сцены когда-то выступал сэр Пол Маккартни. Женя поднимется на эту сцену и даже что-то сыграет на гитаре. Потом она вернётся на ферму. Иному таких впечатлений хватило бы на всю жизнь.
Но не Жене, конечно. Тогда же в Ливерпуле она услышит от кого-то о фестивале поэзии, на котором в один из дней ожидается выступление Пола Маккартни. Это будут только слухи – сэр Пол после смерти супруги Линды уже несколько лет не появляется на публике. Но Женя всё-таки отпросится у хозяина на пару дней и отправится в Южный Уэльс, не очень точно представляя, куда именно ей нужно попасть. Отправится уже проверенным способом – автостопом, и по дороге узнает пункт назначения: маленький городок Хэй-он-Уай, размером с половину Жаворонков. И доберётся туда вовремя: Британия – маленький остров. И узнает, что слухи о выступлении сэра Пола верны, а вот билетов уже давно никаких нет. Уже месяц как все билеты проданы. Другой бы отчаялся, но ею будет двигать любовь, а такого человека поди останови. Она найдёт где-то картонку и напишет на ней, что она русская, сюда приехала автостопом и что ей очень-очень нужен билет. Все будут проходить мимо и сочувственно вздыхать, а за пять минут до начала билет найдётся – какой-то контрамарочный билет, без места. А свободных мест нигде и не будет, кроме первого ряда, зарезервированного для самых важных персон, – туда-то Женя и сядет. И сэр Пол выйдет на сцену, и будет читать свои стихи, и Женя будет видеть его прямо перед собой, и не сойдёт с ума, и тут ей во второй раз необыкновенно повезёт. Нет, выразимся точнее: и тут случится чудо. Сэр Пол будет отвечать на вопросы публики и из всего вороха присланных записок вытащит наугад три штуки, и второй окажется записка Жени, с вопросом про русских поэтов, раз уж это фестиваль поэтический, а не музыкальный… Сэр Пол начнёт говорить что-то о Чайковском, и тут ведущий вечера, выручая коллегу по цеху, заметит: «О, это же спрашивает та самая русская, у которой не было билета и которая приехала сюда автостопом прямо из Сибири!» (Да-да, челябинские битломаны настолько суровы…) «Да ты что, – скажет сэр Пол, – а где она? здесь? а давайте её сюда!» И нашу Женю поднимут под белы рученьки и повлекут на сцену, прямо в объятия кавалера ордена Британской Империи. И он ей что-то скажет (вроде бы) и даже разок поцелует (кажется) – этого она уже не будет точно помнить. И он спросит: «Эй, с тобой всё в порядке?» – а друг-ведущий ответит за неё: «Не-а, с ней теперь долго не будет всё в порядке». (То-то с ней до этого было всё в порядке, заметим мы про себя, не без ехидства, но и не без восхищения). Устроители фестиваля и жители валлийских Жаворонков будут в восторге от этой истории, после концерта они накормят и напоят нашу Женю, и уложат спать в гостевом доме с камином и садом. А потом отвезут обратно на ферму, потому что надо кому-нибудь и клубнику собирать.
Но если кто-то подумает, что это всё, то нет.
Женя продолжит заниматься сельскохозяйственными работами – у неё будет длительная виза, – а по выходным станет выбираться в интернет-кафе и отвечать на письма друзей. Из интернета – XXI век на марше! – она и узнает о новом предстоящем выступлении Пола Маккартни, теперь уже в Лондоне, в честь национального дня поэзии. Это будет уже в середине осени. Теперь-то она подготовится заранее: приобретёт билет во второй ряд. А сядет всё-таки в первый – то, что она предпочитает первый ряд всем прочим, для нас тоже не новость. И сэр Пол снова будет читать свои стихи – читать и едва заметно подмигивать Жене. Она, конечно, подумает, что ей показалось. А после концерта, чтобы ещё разочек взглянуть на Маккартни, она метнётся к ограждению, мимо которого он должен будет проследовать, и там она будет провожать сэра Пола в толпе поклонниц. И сэр Пол разглядит её в этой толпе – и не просто разглядит, а прикажет охране пропустить её. И уведёт за собой. И они полчаса будут болтать в его гримёрке – конечно, вместе с его подругой Хизер, везде его сопровождающей. О России, об Урале, о музыке, о «Битлз». Там же, в коридоре по пути в гримёрку, будет сделана фотография – должно быть, на тот самый Женин «Зенит», – которую я увижу в газете. За фотографией мне, правда, придётся идти в интернет на сайт «Комсомолки»: иллюстрации от неинформативных источников ради экономии дискового пространства не положено загружать в каталог. На фотографии Женя в красном вязаном свитере будет улыбаться во всё лицо, а у сэра Пола будет обычная его улыбка-гримаса, как будто он хочет сказать: «О!» – или «Э!». Статья в «Комсомолке», словно бы обозначая переход газеты на новые стандарты, будет называться «Как наша Женя Битлз целовалась с Маккартни». Да, там будет сказано, что в Челябинске все знают её под именем Женя Битлз.
Женя проведёт в Англии все месяцы, на которые получит визу, и будет уезжать в самый последний разрешённый день, 30 ноября. Весь день по дороге в аэропорт её будут преследовать какие-то знамения, от ломающихся одного за другим такси и до странного ветра и странных птиц… Прилетев домой, она узнает, что в ночь на этот день в Америке умер Джордж Харрисон…
Конечно, меня изумит вся эта история, я даже открою телефонную книжку, которую к тому времени буду открывать всё реже, – открою, чтобы убедиться, что два Жениных и-мэйла никуда не делись, и вообще та наша встреча не приснилась мне. И-мэйлы будут на месте, и у меня мелькнёт даже мысль написать ей, какая она молодец, но, подумав, я закрою книжку и никому ничего не напишу. Трудно сказать, почему. Ask me why. Ну, вдруг она стала звездой и зазналась?
А вот Женя не будет знать, что стала звездой, и, поэтому или нет, когда пройдёт ещё почти год и наступит новый, 2003-й, я получу от неё короткое, в три строчки, электронное письмо. С поздравлениями с Новым годом и Рождеством. Оно будет написано по-английски: в рунете в разгаре будет «война кодировок», и письма, написанные по-русски, часто будут приходить в нечитаемом виде. Да и неизвестно будет, откуда оно написано: может быть, и не из России. «Such a long silence, isn't it?» – так оно будет начинаться. Я обрадуюсь и напишу ей в ответ. Тоже поздравлю с праздниками, а ещё скажу всё-таки, какая она молодец.
Тем не менее, начало того года я буду проводить в тоске, в работе и без футбола. Зимой, в январе, меня позовут «на просмотр» в команду из «первых пяти» участников ЛФЛ, «Портер». Сама ЛФЛ к тому времени вырастет неимоверно, выплеснется за пределы Западного округа Москвы, и теперь в каждом округе будут свои дивизионы, а общее число команд перевалит за 250. В короткий январский перерыв между кругами «Портер» будет играть товарищеские матчи на Севере, на Водном стадионе, и я сыграю в двух из них и даже забью по паре голов в каждом, но неизгладимого впечатления всё-таки не оставлю, и вообще мы друг друга не впечатлим, и я не услышу ни «да», ни «нет», но сам как-то успокоюсь, вместо того чтобы действовать решительнее, и, в общем, продолжения не будет. И я решу, что, может быть, уже и поздновато начинать карьеру футболиста-любителя. На двадцать седьмом-то году.
А на полях в Олимпийской деревне, давным-давно огороженных бетонным забором, всё-таки начнут строить жилые дома. И я останусь и без неорганизованного футбола тоже.
И поэтому, или не только поэтому, но так или иначе, когда в начале весны пойдут первые разговоры о концерте Пола Маккартни в Москве, меня они тронут не очень. И пойти будет не с кем, да и вообще. К тому же, поначалу все эти разговоры будут выглядеть слухами, да и только. И можно подумать, они в первый раз возникнут, эти слухи. Да, у Маккартни весной – европейское турне, и, кстати, интернет теперь есть у всех, и не надо большого труда, чтобы найти расписание тура, найти и убедиться, что никакой Москвы там нет. Когда, говорите? В 20-х числах мая? Ну, вот же: 21-го – Гамбург, 25-го Базель, 27-го – Дублин. Где тут Москва? Да, у Базеля пока стоит пометка unconfirmed – не подтверждено... Между прочим, всего у него будет запланировано больше 30 выступлений за два месяца с небольшим. «Ну и чёс», – подумаю я…
А потом слухи начнут подтверждаться, и будет объявлено, что концерт состоится в Москве, 24 мая, в субботу, и не где-нибудь, а на Красной площади. И начнут уже продавать билеты. Дорогие и очень дорогие – на сидячие места перед сценой, и подешевле – в стоячий партер, который, судя по конфигурации «зрительного зала», правильнее будет назвать стоячей галёркой. Начнут продавать билеты, но я буду оставаться спокойным и индифферентным. Я уговорю себя, что не очень-то и хотелось, что Пол – не «Битлз» (и даже не «пол-Битлз», ха), и наверняка он будет измотан своим туром, где концерты через день, а ведь он не юноша уже, ему уже скоро When I'm Sixty Four, и поэтому он совсем не зажжёт, и к тому же, какая там может быть акустика, на площади под открытым небом? И что там можно будет разглядеть, за сто метров? И вообще, что за рок-н-ролл на погосте?
На фанатском сайте мне попадётся краткое интервью сэра Пола, в котором он скажет, что рад был бы приехать в Россию и что где бы он ни встречал русских, они всегда говорили ему, как его любят и ждут у них на родине. «Уговорила-таки», – подумаю я, вспомнив Женю Битлз, но сам для себя ничего не перерешу. И ещё успею подумать, что на этот раз Жене трудновато будет попасть в первый ряд…
И я продержусь до вечера пятницы. Уже покажут по телевизору, что сэр Пол отыграл концерт в Гамбурге и прилетел в Петербург, и читает там лекцию в консерватории. И что красавец «Руслан» уже привёз из Гамбурга в Домодедово сценические конструкции и аппаратуру весом в сотню тонн. Да, к нам едет Пол Маккартни, и он едет к нам из Гамбурга – города, где битлы стали теми, кем они стали… Может быть, тогда что-то шевельнётся у меня в душе…
А потом моё спокойствие и безразличие сменятся ужасом. Хандра может пройти завтра или через год, а это я пропущу навсегда – нет, это слишком разумное, рациональное рассуждение, а ужас будет иррациональным. Я начну обзванивать конторы по продаже билетов, а никаких билетов и не будет. Никаких билетов ни за какие деньги. И меня прошибёт холодный пот, и ужас обуяет меня целиком, но это если выражаться выспренно, а если попроще, то вот тут-то я и пойму, что я – дурак, и не просто дурак, а дура-а-ак! И не тот дурак, который из сказки и который в конце концов всех оставит в дураках, а тот дурак, который из анекдота и который на всемирном конкурсе дураков займёт второе место… И я как-то переживу ночь, а утром в день концерта я прыгну в машину и помчусь – не знаю точно куда, куда-нибудь в центр, туда, где можно обнаружить специальных людей, которых я так легко умею находить перед кассами любого стадиона – по специальному взгляду, а если и не различишь, то они сами очень быстро тебя найдут – и билеты твои! Две цены, три цены – какая разница! Вот только – куда ехать, где искать этих людей? Я знаю их места в Лужниках, в Черкизове и в Петровском парке, а сейчас мне куда?.. к мавзолею?.. к Большому театру?... что делать?? Наверное, найти где-нибудь картонку и написать на ней: «Приехал автостопом с “Проспекта Вернадского”, очень нужен билет на концерт Пола Маккартни. Можно не в первый ряд. Помогите, люди добрые!». Останется только понять, где встать.
И на пути в центр меня застанет звонок на мобильный, и это будет звонок из «Партера», и я, чтобы не спугнуть удачу и радиоволну, немедленно остановлюсь с аварийкой в правом ряду, остановлюсь там, где никто не останавливается, да и нельзя, – на главном ходу проспекта Вернадского, и тут – о, как хорошо, что у меня уже есть мобильный, что у всех уже есть мобильные! и как хорошо, что вчера я оставил им свой телефон! – и тут они скажут, что у них есть два билета в стоячий партер, и что если я приеду прямо сейчас, они подержат их для меня… О да, я приеду прямо сейчас, и как же хорошо, что у всех теперь есть мобильные телефоны, и как же хорошо, что у меня теперь есть машина, и хотя теперь мне почти невозможно познакомиться с кем-нибудь в электричке, но зато я могу доехать очень быстро – и успеть! И я доеду, и по дороге я больше не нарушу ни одного правила дорожного движения, ну разве что – незначительно – скоростной режим, и я примчусь на прекрасную Зацепу, на улицу Щипок (этимология у этих двух названий практически одинаковая, но об этом мы обязательно поговорим в следующий раз), и куплю, куплю эти два билета! А потом я вернусь домой, позову с собой сестрёнку-восьмиклассницу (у-у-у́), и она согласится без раздумий, и мы сядем в метро и выйдем на «Охотном ряду», а надо будет – на «Лубянке», потому что вход на площадь будет с Никольской, ну и не страшно, мы же приедем заранее и время до начала будет, и мы двинемся мимо «Метрополя» и Большого театра, в толпе таких же, как мы, и свернём на Никольскую, и тут людской поток будет уже совсем большим, и мы медленно дойдём до Красной площади, до Казанского собора, и пройдём все кордоны и металлоискатели, и попадём наконец в свой сектор партера, и не будем пробираться далеко вперёд, а остановимся, и посмотрим на всё это: Кремль, ГУМ, гигантскую сцену перед Храмом Василия Блаженного, и гигантские экраны по сторонам, и выдохнем, и поверим, что мы тут, и всё наяву.
Оказываясь у Кремля, я часто вспоминаю одного мальчика из журнального очерка, которого привезли на экскурсию в Москву из каких-то глухих далей по благотворительной акции, и не помню, почему и что там с ним было, но вряд ли от большого благополучия и очень счастливой жизни, и вот умильные корреспонденты допытывались у этого мальчика, что́ ему больше всего понравилось в Москве, а он отвечал: то, что Кремль – настоящий; и они недопонимали, а он объяснял им, что всегда был уверен: Кремль – это такая телевизионная декорация, макет, а вот оказалось, что он и на самом деле существует… И вот мы остановимся, и я ещё раз попробую убедиться, что всё это – не декорация, и постучу подошвой по брусчатке, и обведу взглядом площадь: Исторический музей, Никольскую башню, Сенат гениального Матвея Казакова, купол с президентским штандартом, 14-й корпус Кремля архитектора Рерберга, построенный на месте кремлёвских монастырей, Спасскую башню, Василия Блаженного – в лесах, поновляется, – Средние торговые ряды, Верхние торговые ряды… В некотором смысле, сегодня все они будут декорацией, но на самом деле – всё наоборот. Это мы для них декорация: приходим, уходим, сменяем друг друга, а они остаются, стоят, смотрят. Давно стоят…
И всё ближе и ближе будет момент, когда тысячи людей на площади смогут сказать себе: дождались! Кто-то – десятки лет, кто-то – годы, а кто-то – и несколько часов, как я. Хотя это сильно зависит от того, как считать… В восемь часов пробьют куранты, и на сцене начнут появляться разряженные фигуры, и этот бал под тягучую музыку продлится полчаса или чуть больше, подводя площадь к кульминации ожидания, ну а потом на большом экране возникнет на секунду заставка с сэром Полом, и через мгновение мы увидим на сцене маленькую красную фигурку, и это будет он – сэр Пол Маккартни, и он начнёт без предисловий, с Hello Goodbye, и потом он два с половиной часа будет петь свои песни, почти без остановки, и это будут волшебные два с половиной часа. И мы отлично будем видеть его на большом экране, и прекрасный звук будет наполнять всю площадь. Сэр Пол и пошумит, и зажжёт, и будет забойная All My Loving со своим клоз ёр айз, а потом он отложит электричество и возьмёт акустику, и он споёт Here Today, написанную двадцать лет назад в память о Джоне, а потом он достанет маленькую гавайскую гитару – укулеле – и объяснит, что на такой любил играть Джордж, и в память о Джордже сэр Пол сыграет на этой укулеле великую Something – единственную песню на концерте, которую написал не он. И будет прекрасная I've Just Seen a Face, которую я наконец-то смогу спеть целиком, и даже третий куплет: I have never known the like of this I’ve been alone and I have missed things and kept out of sight for other girls were never quite like this! – и которой я смогу сказать: «Спасибо за терпение, расслышал, разглядел». И будет Carry That Weight, звучавшая ровно десять лет назад в Лужниках, и будет The Fool on the Hill, который «sees the sun going down», и сэр Пол будет играть на пианино, а в это самое время солнце в самом деле будет садиться в створе Кремлёвского проезда, между Угловой Арсенальной башней и Историческим музеем…
И с сэром Полом будут играть отличные музыканты, и обаятельнейший толстяк-барабанщик, и все они будут отлично понимать свою роль, и всё, что они будут делать, будет уместно и хорошо.
А сэр Пол будет что-то рассказывать между песнями, совсем понемножку, и он будет переходить с английского на русский и обратно, и сначала даже будет волноваться, понимают ли его, когда он говорит по-английски, и протестирует переводчика какой-то абракадаброй, и русский текст будет появляться на большом экране, набираемый, должно быть, одним пальцем, ну а потом он догадается по реакции площади, что его английский все понимают и так. Но у него будет русская шпаргалка, и она ему пригодится. Президент со свитой придут посреди концерта пешком, прямо из ворот Спасской башни, а он, допев песню, скажет им: «Привьет, ребьята!»
А прямо за кремлёвской стеной, в строгом неоклассическом здании 14-го корпуса будут настежь раскрыты все окна последнего этажа, и на широченных подоконниках тоже будут стоять люди – те, кто не захочет упустить необыкновенную возможность: оказаться на концерте Пола Маккартни, почти не сходя с рабочего места. И NN тоже будет там, и она позвонит нам – да-да, мобильные телефоны уже давно – уже два года как – будут обычной вещью, и будут у каждого. «Вы там?» – «Да, а ты в окне?» – «В окне!» – «В белом платье? Машешь рукой?» – и мы тоже помашем ей, но она нас, конечно, не различит, ну а она махнёт ещё раз нам и немножко всей площади. В некотором смысле, закольцовывая и замыкая наш с ней квест: ведь когда-то я в первый раз провожал её домой на Садовую-Кудринскую с концерта на Васильевском спуске…
И мы будем петь вместе с толпой таких же, как мы, вокруг себя, и мы не заметим в этой толпе экстаза и экзальтации, а заметим и веселье, и танцы, и много тихой радости, и много слёз счастья. И самого счастья будет много, и таким чистым оно будет, это счастье 999-й пробы…
И он споёт свои самые великие песни: и Yesterday, и Hey Jude, и Let It Be. И будет уже совсем ночь, когда после второго выхода на бис он скажет: «Нам пора домой», – а площадь крикнет: «No!» – а он скажет: «Но и вам пора домой», – и площадь снова не согласится, но любой концерт заканчивается, и они споют и сыграют The End… И я спрошу себя, что это было. Лучший концерт в моей жизни? Да, разумеется, с запасом… Лучший день в жизни? Да нет, конечно. Но один из самых счастливых и самых запоминающихся – это точно.
И может быть, кто-то даже шепнёт мне в правое ухо: «Ну, мы же говорили? Что сюрпризы ещё будут».
А Женя Битлз мелькнёт, кажется, разок на большом экране среди зрителей, а может быть, мне это только померещится. Но потом, через несколько дней или даже месяцев, по телевизору покажут большой фильм об этом концерте, и там я увижу её очень хорошо, и улыбнусь тому, что она всё-таки будет в самом первом ряду – в маленьком стоячем фан-секторе прямо перед сценой, за которым только будут начинаться ряды кресел для тех, которые, согласно знаменитой хулиганской шутке Джона Леннона, могут не хлопать в ладоши, а погреметь своими драгоценностями. И несколько раз её лицо попадёт в кадр крупным планом – в очередь с Путиным и Макаревичем, – и это будет лицо человека, на глазах которого прямо сейчас происходит чудо. Я вспомню то интервью сэра Пола, про Россию и русских, и подумаю, что, может быть, есть маленькая лепта и Жени из Челябинска в том, что всё получилось…
И пройдёт ещё восемь лет, и начнётся вторая декада века – наступит год 2011-й, и развяжутся старые узлы, и завяжется много новых…
Не станет весёлого битломана Мишки, игравшего на губной гармошке и распевавшего «Еловую субмарину», написанную Полом для Ринго.
А Пол и Ринго – оба живых битла – в том же году соберутся с концертами в Москву: Ринго Старр – летом, а сэр Пол Маккартни – к зиме.
В том же году я женюсь и перееду жить – негромкая, деловитая усмешка фортуны – в безымянный квартал в километре от Братеева. До ближайшего метро будет три дня на оленьей упряжке, но в том же году, к зиме, метро откроется наконец и в Братееве. Метро, которое начинали строить ещё восемнадцать лет назад. В том самом 93-м, когда мы поступали в МИРЭА. Когда в Лужниках уже был вещевой рынок, а на Садовой-Кудринской ещё работал планетарий.
А с МИРЭА наша семья ещё раз попрощается в том же 2011-м. В мае его окончит моя сестрёнка, которая была восьмиклассницей, когда сэр Пол в предыдущий раз приезжал в Москву. А мы с однокурсниками как-то зайдём на день открытых дверей – наш МИРЭА будет тот же, но и совсем другой. И хотя статус университета он получил ещё при нас, мы были уверены, что учимся в институте, а университет в Москве один. А выпускники-2011 будут называть МИРЭА не иначе как универом.
А вещевой рынок в Лужниках к тому году будет доживать последние дни. Под новый 2011-й год Россия будет названа хозяйкой чемпионата мира по футболу-2018, а Лужники – его главным стадионом, местом проведения финального матча. И хотя к 2011-му они уже опять станут городом спорта, и каждый день сотни и тысячи людей будут приходить сюда – играть в футбол и баскетбол, бегать и плавать, гонять на великах и роликах и прыгать на скейтах, и просто бродить по аллеям и набережным, – но остатки вещевого рынка ещё будут ютиться на заасфальтированных полях южного ядра. Наконец, в июне 2011-го, его закроют официально и насовсем.
А московский планетарий на Садовой-Кудринской снова откроется в том же 2011-м году – после семнадцати лет запустения и небытия, а потом реконструкции и реставрации. И так же будут загораться звёзды под его куполом, и он будет так же прекрасен, как и раньше, и даже лучше.
В том же году сборная России впервые станет чемпионом мира по футболу – пока, правда, по пляжному, а я попаду, наконец, в ЛФЛ. ЛФЛ, которая к тому времени превратится в гигантское объединение, в которой будут играть десятки тысяч человек, включая профессиональных футболистов, бывших игроков сборной и даже действующих чемпионов мира по футболу – пока, правда, по пляжному. ЛФЛ, которая будет состоять из десятков лиг во всех округах Москвы и из тысячи команд. Ну а я всё-таки окажусь в одной из первых пяти, в «Олимпике». За который давным-давно играли столько моих друзей и в который я мог попасть ровно десять лет назад. В «Олимпике», носящем на эмблеме гордый дескриптор: «Первый чемпион ЛФЛ». Окажусь – и сыграю за него полторы сотни матчей, но это уже совсем другая история…
Осенью друзья подарят нам билеты на Пола Маккартни, и в день концерта мы с женой впервые поедем на работу на метро – прямо из Братеева. А вечером отправимся в «Олимпийский». У нас будут прекрасные места – высоко, но прямо по центру, – и я к тому времени уже перестану считать, что сидеть на рок-концерте – это всё равно что, ну, в театре лежать. Сэр Пол будет тот же, только старше – ему семидесятый год, и этого нельзя не заметить. Но он разойдётся, и зажжёт, и снова будет та дрожь по всему телу при звуках клоз ёр айз, и он споёт все великие хиты, и он сыграет Here Today в память о Джоне и Something на укулеле в память о Джордже, он споёт даже A Day in the Life, которую вообще, казалось, нельзя исполнить вживую. Всё будет, и будет волшебство, ну а того чуда, что было под открытым небом на Красной площади, не будет, конечно, но это и невозможно: есть вещи, которые бывают один раз в жизни. В конце сэр Пол скажет по-русски: «Нам пора», – и сыграет колыбельную Golden Slumbers, которая перетечёт в зажигательную и вечно вдохновляющую Carry That Weight, которая без паузы превратится в прощальную The End. And in the end the love you take is equal to the love you make.
А Ринго Старр даст свой концерт в Москве в июне, и на него мы не пойдём, ну а Женя Битлз пойдёт, конечно. Она не пропустит ни московское, ни питерское выступление, и вообще повсюду будет сопровождать Ринго: в тот приезд она будет работать его личным переводчиком. «Спасибо, что не приставала с автографами», – скажет он ей, когда гастроли закончатся.
…Я подхожу к родной калитке и ничего этого пока не знаю. Летняя ночь густа и темна, и августовские звёзды горят ярче, чем в планетарии. Кругом тихо, слышится только глухой собачий лай где-то вдали, да доносится гудок ночного скорого. Кончается лето, и кончается век. И в кармане моего рюкзака телефонная книжка, в которой больше не появится ни одного нового абонента.
Москва – Жаворонки – Малино, 2017-18